— Похоже.

Продолжая собираться, мы поглядывали в окно и говорили о рыбалке.

— Полило.

Крупные капли застучали по стеклу, стекая струйками вниз. В комнате трижды прозвенел звонок. Мы вышли в коридор.

— Счастливо потрудиться, — приветствовала нас ночная смена.

— Как этот? — спросил я.

Ночной дежурный, криво улыбаясь, сказал, что заключенный всю ночь рыдал.

— Надо было перевести его в другую камеру, — сказал Хорибэ.

— Да я просил бригадира, а он говорит, и так сойдет.

— Почему?

— Боялся, что этот станет брыкаться, еще травму получит, и казнь могут отложить.

— Это верно, — сказал Хорибэ. — Остальные, поди, не спали?

— Куда там! Этот закатил концерт. Вешайте, кричал, меня скорее.

— Да-а, дела, — сказал я.

— А, пустяки. Подумаешь, в дверь ломился. Все равно из камеры никуда не денешься.

Охранник потер красные от бессонной ночи глаза и отпер ключом решетчатую дверь, перегораживающую коридор. Было тихо. Лишь изредка раздавались шаги часовых. Раньше в такие минугы мне казалось, что все камеры вдруг разом вымерли. Но это было давно, теперь такие дурацкие мысли мне в голову не приходили.

Раньше камеры в этом корпусе были грязные, набитые битком, а дежурить приходилось по три раза в месяц. Теперь охранников стало больше, а число смертников сократилось.

По крыше барабанил дождь.

— Ну и льет! Пропала моя форма, — сказал Хорибэ, показывая на недавно полученные новые брюки.

— И моя. Только из чистки.

— Что им стоит построить крытую галерею к тому корпусу?

— Ага, мы б тогда не мокли, — сказал я; перед глазами у меня возникла аккуратно выметенная белая дорожка метров в пятьдесят длиной, ведущая к экзекуционному корпусу. Прозвучала вторая сирена, извещая о времени завтрака для заключенных обычного режима. Послышался шум шагов, и в коридоре появилась группа людей. Впереди шел долговязый директор тюрьмы, чуть сзади и сбоку от него виднелось плечо бригадира. За ними — три чиновника, в том числе тот, что вел протокол, когда этот бросился на Накагаву. Замыкал шествие священник. Он был раза в два крупнее любого из нас и одет в черную рясу, так что вид имел весьма внушительный. Хорибэ терпеть не мог этого здоровенного неряшливого дядьку. У меня его жирная физиономия тоже не вызывала симпатии.

Священник, поняв по белым перчаткам, что дежурим сегодня мы, улыбнулся нам слабой, женственной улыбкой.

— У, брюхан, — пробормотал Хорибэ, скривившись.

— Тихо ты!

Этот поп служил у нас уже пятый год, продержавшись гораздо дольше, чем кто-либо из его предшественников, и не было случая, чтобы он пропустил хоть одну казнь.

Все вошедшие расселись на специально для них выставленных стульях. В день казни все смертники настороже, и в камерах тишина — ни шороха, ни звука.

Дождь лил все сильнее. Бригадир обратил на это внимание директора. Тот, выдвинув вперед свою и без того выпяченную челюсть, отрицательно покачал головой.

В течение следующих тридцати минут никто не произнес ни слова. Мы с Хорибэ не сводили глаз с камеры приговоренного, а вся эта компания так и сидела на стульях без движения.

Длинная стрелка электронных часов коснулась цифры 12. Свистка не было, просто бригадир снизу махнул нам с Хорибэ рукой. Все тут же встали, а священник раскрыл Библию и стал читать нараспев. Молодой охранник, держа на вытянутых руках деревянный ящичек, где лежал белый хлопчатобумажный саван, поднялся по лестнице к нам. Я выбрал из связки ключ и остановился перед дверью камеры. Бормотание священника приблизилось. Директор встал за спиной у Хорибэ, чиновники окружили нас с боков, а поп вышел вперед. Я вставил ключ в скважину и осторожно стал открывать дверь, но она громко заскрипела. Хорибэ толкнул ее, и мы заглянули внутрь. В нос ударил специфический камерный запах. Через оконную решетку было видно, как льет дождь.

Заключенный лежал, свернувшись клубком и закутавшись в вытертое тюремное одеяло. Мы с Хорибэ, стуча бутсами, вошли в камеру. Приговоренный резко повернулся, и одеяло на нем закрутилось. Директор взял у одного из чиновников протокол и громко назвал смертника по имени. Тот продолжал лежать. Бригадир подал нам знак глазами. Одеяло сползло, и показалось лицо заключенного. На нем застыло какое-то бессмысленное выражение. Хорибэ подошел к смертнику сзади и тряхнул за плечи. Тот вздрогнул всем телом и посмотрел сквозь ресницы сначала на меня, потом широко раскрыл глаза и оглядел всех остальных. Я, не мешкая, надел на него наручники. Осужденный рванулся вперед, пытаясь сбросить со своих плеч руки Хорибэ, и тут же перед ним очутился поп.

— Успокойтесь, — сказал он.

Хорибэ поставил смертника на ноги. Я открыл ящичек и вынул аккуратно сложенный белый саван с поясом.

— Сам наденешь? — спросил у осужденного бригадир. Заключенный посмотрел на саван и отшатнулся. Все смертники, сколько я их помню, реагировали так же. Хорибэ сзади схватил его за плечи, а я расстегнул наручники. Нижнее белье приговоренного было чистым, только что из стирки. От долгого сидения в тюрьме мускулы его когда-то крепкого тела утратили былую упругость.

Согнув ему сначала одну руку, потом другую, я продел их в рукава. Затем повязал поверх савана пояс и снова надел наручники. Все это время поп торчал перед нами как изваяние и непрерывно бормотал что-то, листая Библию.

Дождь за окном превратился в настоящий ливень.

Директор тюрьмы подал знак, и все двинулись в путь. Впереди шел сам директор, за ним поп, потом мы с Хорибэ вели осужденного, а за нами следовали чиновники и бригадир. Когда мы покинули камеру, туда сразу вошел охранник — делать уборку. Очень медленно мы спустились по железной лестнице. Грохот наших шагов заполнил весь коридор, сливаясь с шумом дождя, колотившего по крыше. В одной из камер кто-то начал тихонько покашливать и кашлял до тех пор, пока последний чиновник не сошел вниз по лестнице. Перед решетчатой дверью выстроились остальные охранники, провожая глазами нашу процессию. На улице лило как из ведра. И деревья вдали, и газон спортплощадки, и насыпь, и тюремные корпуса заволокла пелена дождя. Бригадир раскрыл зонтик и держал его над осужденным. Остальным приходилось мокнуть. Столь аккуратная прежде дорожка, ведущая к экзекуционному корпусу, была теперь вся изрыта потоками дождя. С иголок молодых гималайских кедров, недавно посаженных вдоль дорожки, непрерывно стекали желтоватые капли. По веткам с чириканьем прыгали вымокшие, нахохленные воробьи. Я шел, сжимая рукой левое запястье осужденного. Через ткань савана я чувствовал биение его пульса и тепло кожи. Процессия продвигалась вперед без помех. Если бы не дождь, подумал я, все было бы совсем как в тот раз, когда дело обошлось без единого инцидента. Правда, тот осужденный долго болел и ослабел до такой степени, что мало отличался от трупа.

Посередине пути смертник вдруг рванулся что было сил, пытаясь освободиться. Поняв, что это ему не удастся, он уронил голову и подогнул колени, затормозив движение. Уставившись в землю, он стал еле слышно что-то повторять. Процессия остановилась, однако никто не покинул своего места. Мы с Хорибэ переглянулись и рывком поставили осужденного на ноги.

— Ну-ну — сказал поп, обращаясь к нему, — успокойтесь. Возьмите себя в руки. Вам недолго осталось страдать.

Плечи осужденного поникли, он не держался на ногах и всем телом повис у нас с Хорибэ на руках. С козырька фуражки мне на лицо стекали дождевые капли, и я с силой тряхнул головой.

Процессия снова тронулась в путь. Дорожка привела к круглому зданию, это и был экзекуционный корпус. Слева перед ним стояла отполированная временем мраморная стела.

Когда мы поднимались по ступенькам ко входу, осужденный наступил на полу савана и опрокинулся назад, увлекая за собой меня и Хорибэ. Однако бригадир тут же поднял его на ноги — травм у него не было. Хорибэ поглядел на свои испачканные брюки, потом на меня и скорчил гримасу.

Перед входом мы остановились. Наши лица отражались в круглых шляпках больших декоративных гвоздей, которыми была обита крепкая складная дверь светлого дерева. Директор, как всегда, немного постоял перед ней. Потом он шагнул в сторону, и вперед вышел бригадир, который надавил на дверь обеими руками. Она сложилась гармошкой, не скрипнув хорошо смазанными петлями.