Смешно. Очень смешно!

Темно — смешно. Свет! — смешно. Тюха покружил по комнате — руки в карманах — и плюхнулся в кресло. Он с усилием высвободил руки, разжал кулаки и закрыл ладонями лицо, закорячил высоко ноги — смешно! Смех был желанным, а значит, всё хорошо, не стоило ни о чём беспокоиться.

Вот капнуло из крана в кухне — опять смешно! Ему было весело, он от души хохотал, просто увязал в смехе! Но этот смех был как будто сам по себе, только скользил по рёбрышкам, толкался в носу чихом, а на самом деле Тюхе сейчас плохо. Из учёбы в школе ничего не вышло, пропусков слишком много, и за каждый — отвечать перед завучем Надеждой Григорьевной, но сейчас ему даже смешно думать о пустяшной учёбе.

Как же ему смешно! Вот если б только в груди не так жгло… Как трудно уравнять смех, веселье и обязанности по школе. Но это обязательно нужно сделать! Бабушка вернётся не скоро, так что времени как раз хватит.

«…Даже с избытком, — отмахнулся он и стал мечтать — Пепел скоро придёт, скорей бы. Вот с ним уж точно обхохочешься! Уж он-то знает, как настоящему человеку поднять настроение, он всё знает… А вот бабушка не знает, когда приходить домой, ей же никто не растолковал о том, что уже пора!.»

Обхватив руками, казалось, разбухшую голову, Тюха представил себе бабушку на перекрёстке, с сумками, простоволосую, с круглыми слезящимися от резкого ветра глазами, спешащую домой… Ему стало невыносимо жалко её, он сделал усилие забрать у неё сумки.

«Эх, бабушка, бабушка!.. Что же ты внуку не доверяешь?.. Родимая, дай я тебе помогу, пожалуйста! Ну же, внук тебя просит.»

Она только крутила головой, её удивлённые глаза сделались ещё круглее, они прямо стали горящими плашками.

«Бабушка, зачем же ты так смотришь на меня, а?!» — огорчился Тюха и горько заплакал.

Слёзы потекли ручьём, безостановочно, потому что ему стало ясно: бабушка не отдаст сумки. А как без этого жить дальше, он не знал. Но как же в груди жжёт. И эти люди в белом. чужие. Зачем они здесь?

Помутившееся сознание так и не прояснилось… — Антонина Сергеевна, поддержи ему голову, а то захлебнётся ненароком! Вот ведь тюха. В истории записано: шестнадцать, а мелкий, мелкий-то… Твой Антошка в четырнадцать — боровичок, а этот.

— Тише! А то палату разбудим. Как жалко. Да и как их не жалеть. Что они видели в жизни?. Мы хоть успели родить да воспитать, а эти уже не родят и не воспитают. Попридержи его так-то, мне ловчее с этой стороны ему капельницу ставить. Готово! Пускай спит и дышит, ему теперь отсыпаться нужно. А она — капает себе. Минут сорок — не меньше — будет капать, а там сдавать дежурство. Поспать бы хоть с полчасика. Ты на вечер-то пойдёшь?

— Чего это я там не видала?. Опять Ольга Валерьевна в своей короткой юбке заявится, всех женихов отобьёт.

— Не равняй себя с врачом, Машутка! Да и ладно, ты тоже надень чего покороче!

— Это на мои-то ляхи? Ну, уж нет, лучше тогда совсем не ходить.

— Зря. Тебе ж только двадцать пятый, самое то.

— То — не то. Может, и пойду.

Тюха лежал с закрытыми глазами уже целую вечность. Он слышал отрывки разговора, но делал вид, что спит. Правильно, всё правильно, он наконец понял: то самое и нужно было брать. Вот взял не то, а теперь мучайся. Он пошевелил рукой и, не открывая глаз, определил: работает. Потом приоткрыл один и увидел свою руку: широкая мощная ладонь, крепкие пальцы, выпуклые розоватые ногти, синие кочкастые вены. Какая она огромная!. Словно чужая. Здоровая ручища медленно шевелила пальцами и угрожающе начала сжиматься в кулак.

Его прошибло потом. Ишь, ещё и захватит всего с потрохами!.

— У-уу, у-уу!.. — гуднул он пару разиков, так, на всякий случай.

Хорошо же известно, что свой своего не съест, но стало страшно, накатила тоска, и сразу же захотелось к бабушке.

— Бабушка. иии. к бабушке!.

— Ну, вот и заворочался. Может, не помрёт он, маленький, да удаленький. Машунь, ты бы всё же пошла от нашего отделения, а то скажут: игнорируем.

— Да и пусть говорят! Полинка пойдёт — хватит с них. Всё равно премию к празднику давать не будут, а женихов там и вовсе не предвидится. Разве что Иван Павлович.

— Всё-то вы деньгами меряете, деньги здесь, деньги там… Павлович для тебя староват, ему уж к сорока. Этот мне ровня. У тебя ж квартира хорошая, с балконом, ещё найдёшь кого помоложе для замужества.

— Ага, найду! Вон Елена Симоновна, с трёхкомнатной — одна? Одна. Верка из процедурного, живёт в отдельной — одна? Одна. Санька Привозщикова тоже… Ты-то ведь так и не вышла замуж во второй раз после смерти Вадима, хотя к тебе рентгенолог Попов сватался, все знают!

— Да, не вышла, не вышла! И не хочу! За него тоже, хоть он и хороший. Приду домой, уберусь, сяду на диван или завалюсь на подушечку и телевизор смотрю. А то: подай, унеси, принеси!.. Нет, вот Антошку определю в лицей, специальности выучу и буду отдыхать до скончания века.

— А внуки?

— Внуки — само собой, это и не работа вовсе. Ну и ночка!.. Укутай его ещё одним одеялом, а то опять затрясётся. И чего им надо, этим мокроманам — не пойму. Мой Антошка хоть не такой!

— Вот и найди мужика замуж выйти… Мельчают они страшно! Меня мама родила — четыре кило, да пятьдесят пять росту было во мне, так я и сейчас — почти метр восемьдесят! А этот такой махонький, такой. в полчеловечка вырос. Так бы взяла его на руки, покачала, успокоила. Горе, а не мужики!

— Ну-ну! Не тряси его! Ещё заденешь да сдёрнешь иглу на капельнице! Вон родные принесли передачу. Бабка хлопочет, мать прибегала, отец звонил врачам. Я, Машуня, ни разочку в больнице не лежала, ей-бо! Даже родила Антошку дома, ага. Взяла и родила ребёночка! Декабрь, «скорая» увязла в сугробе на Баляйке, а мне, что ж, ждать, пока отроются? Мой меня сразу зауважал, когда я сама справилась с этим. Вот если б он тогда пить перестал, я бы ещё одного родила: для пополнения народонаселения в стране. Всё пил, зараза. Ты йогурт себе забери, а я творожок возьму. Этому не понадобится сегодня. Рожаешь, рожаешь их.

— Мне, Антонина Сергеевна, тоже родить охота, только девочку. Или уж всё равно кого. Все же рожают.

— И правильно. Ты, Маша, девушка смелая, расторопная. Вот и роди. Потом — куда денется? Увидит своё, родное, — и женится, у тебя ж квартира отдельная, с балконом, обязательно должен жениться. Пошли, пускай эти мокроманы поспят, сколько с ними горя родным!.. Ты с первой по четвёртую полы мой, а я в остальных палатах. Надоело, всё сами да сами.

Бабушка прижала Тюхину голову к груди и запричитала:

— Голубчик, голубчик! Помрёшь ведь, сердешный, кровинушка наша. Внучек мой, Витюшенька-а-а!.

Слеза скатилась по её морщинистой щеке и попала внуку в уголок рта. Тот дёрнулся, ещё раз и затих. Ему показалось, что это его мать поит горячим бульоном, вспомнил, что именно такой был вкус, солёный. Он слизал языком, проглотил слюну и захотел посмотреть на мать. Но никого не увидел, долго смотрел — но никого… От огорчения он заплакал. Его снова заколотило, что-то тяжёлое навалилось на грудь, больно придавило, и сразу же возникло беспокойство: а вдруг придёт мать и не найдёт его под этой грудой?!

— Не буйный он у вас, — кивнула на Тюху сестричка Маша.

Бабушка сморгнула слезу, пытаясь разглядеть медсестру.

— Он и раньше был смирный, а потом, ну, после всего этого, несерьёзный стал, смеялся больно много. Вот в школу перестал ходить с марта. Ещё эти дружки повадились… В приёмной сказали: наркоман он. Родители на работе были, когда «скорая» его увезла. Боже ж мой! Дочка всю ночь проревела. А если отец прознает. Такой тихий он у нас был, хороший-хороший. До пятого класса — одни пятёрки, одни пятёрки приносил.

— Этот — ещё что, — Маша заголила Тюхе ягодицу, скоро уколола, — мелкий, а бывает, таких бугаёв откачиваем.

— Вот было бы славно, если б и нашего Витеньку откачали.