— Вы поняли. Я готов прозакладывать свою коллекцию шотландских односолодовых, что эта тварь приложила руку к сегодняшнему спектаклю. Чувствуется рука мастера.

— Вы полагаете, что он настолько вхож во дворец? — недоуменно спросил я

Пикеринг кивнул

— Не только вхож. Иногда у меня возникают сомнения относительно того, чей же вассал эта страна. Ваш — или британский.

Сказанное было новостью для меня, это могло быть и провокацией — но обдумывать времени не было.

— Вы полагаете?

— Увы. Я говорю только о том, что вижу своими глазами.

— А почему вас это так беспокоит?

— Почему… — Пикеринг смял окурок и запросто сунул его в карман, только североамериканцы так могут — откровенно говоря, мне не нравитесь ни вы, ни Великобритания. Но кузены раздражают меня куда больше с тех пор, как я поплыл по мутным водам дипломатии. И вы, и они — не хотите играть по-честному.

— То есть?

— Товары. Рынки. Вы ставите торговые барьеры. Не хотите играть по честному, с открытыми картами. А мы, североамериканцы любим честную игру.

— Кто же играет с открытыми картами? Вы видели хоть одну игру, в которой играют с открытыми картами?

— То-то и оно.

— А как быть с доктриной Монро? Разве она не отдает вам целое полушарие.

— В политическом смысле. В экономическом — границы свободны.

— Ошибаетесь. Хотите, докажу.

— Извольте.

— Ваша финансовая система. Ваш вездесущий доллар. Вы создали систему, при которой курсы валют всех стран полушария привязаны к доллару САСШ, а не к другим ценностям, как к золоту например. И ли к активам госбанка казначейства. В результате другие страны вынуждены покупать у вас доллары и вести торговлю в долларах. А наши товары заведомо становятся неконкурентоспособными. Потому что на их цену накладываются издержки от валютообменных операций.

— Кто вам мешает послушать нас, и открыть свободную куплю-продажу валюты? Мы предлагали вам это неоднократно.

— Заметьте — с предложением доллара как резервной валюты. Хотя он хуже обеспечен, чем рубль. Если открыть рынок для свободных операций с валютой — к нам хлынет спекулятивный капитал. Сейчас тот, кто хочет купить в нашей стране скажем предприятие должен заработать рубли и купить его. А тогда — он просто придет и купит его за доллары. А кто сказал, что они обеспечены чем-либо? У вас даже казначейство — частная структура.

Внезапно я понял, что совсем отвлекся от мрачных мыслей.

— Спасибо.

— Как говорят в Техасе — будешь должен, парень. Вам привет.

— От кого?

— От дамы. Той, с которой вы познакомились в Лондоне.

— Не припоминаю.

— Отель. Известные события. В Гайд-парке. Не припоминаете?

— Нет.

— Печально. А эта дама надеялась, что вы их помните.

Только этого не хватало…

— А что эта дама помнит еще?

Посол помолчал, перед тем как ответить

— Много, господин Воронцов. Очень многое. Я видел ее совсем недавно, и у нее остались самые теплые воспоминания. Признаться, я был удивлен тем, что вы, русский, столько сделали для моей страны.

— Я это делал не для вашей страны.

— О, да, конечно. Для своей. Но враг моего врага — мой друг, не так ли?

Посол Пикеринг протянул свою руку, большую, крестьянскую, крепкую. Немного подумав, я пожал ее — ведь враг моего врага и в самом деле мой друг. Любые союзы складываются из кирпичиков — и я горд тем, что одним из первых положил кирпичик в самое основание фундамента нового союза, который через несколько лет одни будут называть трансатлантическим, а другие — противоестественным.

В конце концов — дипломатию вершат не боги. Ее вершат живые люди.

Чуть повернувшись, я наткнулся на злобный взгляд из зала, от самого витража. Ла Рош, скорее всего британский посол оставил его вынюхивать. Донесет…

— Осмелюсь дать вам дружеский совет. Здесь вам ловить уже нечего. Уезжайте прямо сейчас. Возьмите машину, и выберите не ту дорогу, по которой вы ехали, прибрежную — а через пустыню, да не прямую. Сориентируетесь по карте. И возьмите отпуск, уезжайте на воды. Как минимум на месяц. Пока все не утрясется.

— Увы, но я не могу этого сделать.

Посол щелчком отправил сигарету вниз, проследил взглядом за полетом маленького огненного метеора. Сигарета упала на мраморные ступеньки, рассыпалась искрами и погасла.

— Как знаете. В любом случае — удачи.

Повернувшись, посол Пикеринг пошел в танцевальный зал.

Первому совету Пикеринга я последовал — и без происшествий добрался до Тегерана. Второму — нет.

Для графа Комаровского революция начиналась здесь.

Без уважения к его дворянскому титулу и к званию поручика лейб-гвардии его сунули сюда, в ДПЗ[101], который принадлежал Министерству Внутренних дел. Спасло его только то, что по каким-то причинам его записали в книге арестантов как пана Вороша (фамилию то придумали) и сунули в камеру, где было всего три места, причем одно пустовало. Второе занимал некий пан Юзеф, лысоватый живчик лет сорока, не унывающий даже в тюрьме и постоянно кому то звонящий по сотовому телефону, хотя в следственном изоляторе сотовых телефонов не должно было быть ни у кого.

Потолки в камере были высокими, койка — в три ряда, пан Юзеф по-хозяйски оккупировал самую нижнюю койку. Граф Комаровский хоть был и моложе и сильнее этого пана Юзефа — не имел никакого желания оспаривать уже существующие в камере порядки, а потому молча полез на вторую койку. Блатных правил он не знал, и знать их не желал.

Уже из первых слов пана Юзефа, которые мельком услышал граф Комаровский, стало понятно кто он такой — мафиози, контрабандист, занимается транзитом бадяжного спиртного из Варшавы дальше, по всей матушке России. Даже в ДПЗ он ни на секунду не оставлял свои дела и сейчас пытался выяснить текущее местонахождение каких-то цистерн, понятно с чем — по его представлениям они должны были уже быть на Московской железной дороге, но их там то ли не было, то ли их просто не удавалось найти, загнали в тупики. Пан Юзеф азартно ругался, называл кого-то "курвой блядной", обещал выйти из ДПЗ и всех "поставить на деньги". Под азартный матерок пана Юзефа граф сам не заметил, как уснул — все таки притомился.

Проснулся он, когда за решетками их камеры уже догорал закат, а пан Юзеф толкал его в бок, стараясь разбудить.

— Э, пан, вставай давай. Баланду проспишь!

— Что? — непонимающе спросил граф

— Баланду проспишь, говорю! По первой ходке, что ли? Поднимайся, сейчас жрачку принесут!

Пан Юзеф прекрасно говорил по-русски — как потом узнал граф Комаровский, русский язык служил основным языком общения в криминальном мире, из-за того что блатной жаргон — "музыка" — был русским, и все блатные необъятной страны тоже знали русский — вот и общались в камерах только на нем. Были камеры с политическими, там предпочитали польский — но политические, это не блатные, "зоны" они не "держали" и старались вести себя тихо.

В свою очередь и блатные, презирая политических, старались с ними не связываться.

Принесли баланду. Загромыхала металлом кормушка — что-то типа небольшой откидывающейся вниз на девяносто градусов дверцы, в кормушку сунули миску с какой-то омерзительной похлебкой.

— Э, баландер! — заорал пан Юзеф — двое нас тут! Еще давай! А то шухер устроим!

Баландер сунул в кормушку свою жирную харю, подозрительно посмотрел по сторонам своими поросячьими глазками — но все таки выдал еще одну тарелку, вместе с нечистой ложкой. Каждому, кроме баланды полагалась еще пластиковая бутылка с питьевой водой, хоть в этом была какая-то цивилизация. И большой кусок хлеба на каждого.