Лунц сказал маме, что каждую минуту я могу начать задыхаться, и тогда меня экстренно надо будет везти в больницу, чтобы делать операцию трахеотомии, при которой вставляется в горло металлическая трубочка для дыхания. Заранее отвезти меня в больницу мама не решалась, так как в те годы разрухи московские больницы были в ужасающем состоянии. Но в столовой лежали приготовленные все нужные для этого вещи: моя теплая одежда и т.д.

Когда мне немного полегчало, у меня начались неприятные осложнения. Не говоря уже о том, что я совсем была лишена голоса, так что говорить могла только шепотом, дифтерит осложнился параличами. Получился паралич какого-то клапана в носоглотке, из-за чего жидкость при питье проникала в нос, а также - паралич глазных нервов. Вдаль я еще кое-как видела, а вблизи все предметы сливались в неопределенные пятна. Врач боялся возможного паралича сердца, и потому мне было приказано лежать на спине совершенно неподвижно.

Дни мои проходили очень тоскливо. Почти все время я лежала одна. Мама большую часть дня занята была хозяйственными делами, которые в те времена были очень сложны, т.к. приходилось колоть дрова, топить печи, стирать, разными путями добывать продукты и т.д.

Папа по нескольку раз в день заходил ко мне, но каждый раз ненадолго, потому что много работал за своим письменным столом, между прочим, и для заработка. В дни моей болезни вышла из печати его книга

"Мечта и мысль Тургенева". Он радостно принес мне ее показать, но я смогла лишь увидеть в его руках какое-то белое пятно.

Иногда заходил ко мне Яков Захарович. Заразы он не боялся и время от времени понемногу читал мне вслух. Для моего развлечения мама дала мне морские камешки, собранные в Судаке и на Балтийском море. Она клала поперек моей кровати доску, на которой я раскладывала из этих камешков узоры. Другим моим развлечением служило упражнение в перевертывании слов. Этому научил меня Леня Шрайдер. От нечего делать я старалась в уме произносить разные слова с конца и за время болезни успела хорошо овладеть этим искусством. Привычка к перевертыванию слов осталась с тех пор у меня на всю жизнь. И сейчас постоянно у меня в голове вертится какое-нибудь слово, прочитанное с конца.

Наконец настал день, когда мне было позволено встать. Когда я получила свободу движе-ний, оставаясь одна в комнате, тайком брала мамины очки, которые давали мне возможность видеть, и понемногу читала, не сознавая того, какой вред это приносит моим глазам...

Силы мои быстро восстанавливались, зрение тоже. И голос вернулся, хоть и на всю жизнь сохранил глуховатый тембр.

Вероятно, около середины декабря я вернулась в колонию. Случилось так, что в это самое время выписалась из больницы Лидия Мариановна, и мы отправились из Москвы вдвоем. Нам наняли извозчика, так как после своих тяжелых болезней мы не могли еще идти на вокзал пешком. В моей памяти запечатлелось это путешествие на УЗКИХ извозчичьих саночках через всю Москву. Помню, как ехали мы по пустынным московским улицам 1920 года, через центр, по Мясницкой, как мы сидели обнявшись, тесно прижавшись друг к другу, и как по установившейся во время болезни привычке я мысленно перевертывала слова, прочитанные на вывесках.

В конце зимы 1921 года, еще до Рождества тяжко заболел брюшным тифом наш Сережа. Помню, как я заглядывала в ту комнату, где он лежал и с ужасом слушала его бред. Об его болезни дали знать нашим родителям.

Они достали санитарную машину, и мама с Женей Зелениным, которого она попросила ей помочь, приехали за Сережей.

Во время Сережиного тифа я в Москву не ездила. Впоследствии мама мне рассказывала, какие тревожные, томительные вечера проводили они с папой вдвоем, сидя в столовой и слушая из соседней комнаты Сережин бред Только много лет спустя, уже когда мамы давно не было на свете, я поняла, как тяжело достались ей годы нашего пребывания в колонии, когда она без всякой помощи выносила на своих плечах все заботы и тревоги во время наших болезней. Кроме меня и Сережи, в это время тяжело болел и папа. В летние месяцы он перенес тяжелую дизенте-рию, и на протяжении этих лет у него развился туберкулез легких, от которого ему так и не суждено было оправиться.

Находясь в колонии, я тоже была не слишком здорова. От истощения у меня, как и у многих других ребят, постоянно возникали нарывы. Сперва они были на пальцах рук, а потом пошли по спине Помню, как однажды Ма-риан Давыдович своими дрожащими руками вскрывал мне на спине фурункул, а я при этом горько плакала.

Между тем в жизни колонии назревали большие перемены. К осени 1921 года Лидия Мариановна и другие взрослые члены нашего коллектива окончательно убедились в том, что ильинский дом, несмотря на все принятые меры, непригоден для зимнего житья. Кроме того, что в нем было холодно, то и дело в каком-либо его| конце возникали небольшие пожары. За время нашей жизни в Ильине это случалось более тридцати раз, так приходилось все время напряжен-но следить за печами осматривать стены и дымоходы, так как ежечасно можно было ждать большой беды.

Переезд в Тальгрен

Всю первую половину зимы 1921-1922 годов Лидия Мариановна хлопотала о получении нового дома для колонии.

Несколько раз она вместе с другими сотрудниками или старшими ребятами ездила смотреть предлагавшиеся колонии свободные помещения, но все они оказывались неподходящими. Нако-нец, дом был найден. Колонии предложили переехать в бывшее имени Тальгрен, расположенное дальше по тому же Ярославскому шоссе, в 9 километрах от станции Пушкино и 5 километрах от Ильина.

В Тальгрене был прекрасный каменный дом прочной постройки, по прихоти прежнего владельца стилизованный под облик средневекового замка. При нем был двухэтажный флигель. Когда наши старшие впервые посетили этот дом, они застали его в довольно плачевном состоя-нии. Очевидно, он перед тем долго пустовал, и окрестные жители использовали его в качестве отхожего места. В большинстве комнат полы были покрыты толстым слоем нечистот, в то время крепко замерзших. На стенах клочьями висели грязные, загаженные обои.

Ремонт помещения решили не откладывать до весны и сразу приступили к работе.

Каждое утро ребята гурьбой отправлялись по шоссе из Ильина в Тальгрен. Целый день там шла тяжелейшая работа. Вечером возвращались домой. Дом в Тальгрене стоял холодный, обледенелый Только в одной небольшой комнате внизу топилась железная печурка. Туда время от времени все бегали греться. На печурке нагревали в ведрах воду. Горячей водой обливали стены и, стоя на лесенках и табуретках, ножами соскабливали обои. Кипятком поливали на замерзшие нечистоты и лопатами очищали полы. Когда все стены были очищены от обоев, началась их побелка.

Условия, в которых нам приходилось все это делать, были крайне трудные, особенно из-за холода в помещении. Недоедание также давало о себе знать. Нелегко было и ежедневно прохо-дить по 10 километров пешком. Тем более что все время стояли сильные морозы, а одеты мы были не слишком тепло В один из дней я сильно отморозила себе руки, так что прибежала в Тальгрен в слезах и ребята оттирали мне пальцы снегом. Но несмотря на значительные трудно-сти, работали мы очень весело. Такая страда продолжалась, вероятно, около месяца. Наконец, основной ремонт дома был закончен, и начали перевозку имущества колонии. Постепенно, частями, переселялись и сами колонисты.

Случилось так, что вскоре после этих событий я поехала в Москву к родителям. Сидя у папы на коленях, я рассказывала о нашем переезде, о последней ночи, проведенной в Ильине. Очевидно, мои слова были пронизаны большим волнением, которое потрясло папу, потому что внезапно он с рыданием крепко сжал меня в объятиях и стал судорожно покрывать мое лицо поцелуями. Позже я поняла его чувство: он думал о том, какие недетские впечатления, порож-денные смятенной жизнью страны, довелось пережить его юной четырнадцатилетней девочке.

Конец зимы и начало весны 1922 года, т.е. время нашего первоначального устройства в Тальгрене и налаживания жизни колонии на новом месте, как-то ускользнули из моей памяти. Я помню Тальгрен уже в полном своем расцвете и колонию вполне акклиматизировавшейся в измененных условиях существования.