В колонии царил бодрый товарищеский дух. В ее стенах постоянно раздавались песни, устраивались шумные праздники, разнообразные затеи, постановки, почти каждый вечер, а иногда и днем, в минуты отдыха, организовывались танцы. Не смолкала музыка. Было несколько завзятых музыкантов, которые хорошо ли, худо ли брались за исполнение пьес любого жанра. Особенно ценились исполнители танцев. Лидия Мариановна всячески поощряла наши затеи (иногда даже шалости) и очень любила, когда ребята веселились.
В колонии установился один обычай; когда приезжал гость, его заставляли непременно что-нибудь рассказать. Вечером, после ужина, когда дежурные кончали мыть посуду, вся колония собиралась где-нибудь в одном месте. Летом это чаше всего происходило на воздухе, на террасе или на лужайке под деревом, зимой - в зале или в той комнате, где лежал какой-нибудь болящий (что часто случалось). Гостю предоставлялось право рассказывать все, что он хочет: из собственной биографии, из области науки, сказку, легенду, любой вымысел. Было бы только интересно. А когда он кончал, начиналось хоровое пение. Иногда любители танцев потом бежали в залу танцевать. Во время рассказов и пения сидели группами, тесно прижавшись друг к другу или обнявшись. Если это происходило в комнате, то рассаживались по кроватям, столам, на полу. Сидели затаив дыхание, старались не проронить ни одного слова из повествования рассказчика. В это время мы чувствовали себя одной тесно сплоченной семьей бесконечно близких и дорогих друг другу людей. Это ощущение еще усиливалось благодаря тому, что в окрестных лесах и на дорогах грабили, что за стенами колонии расстилалась огромная, потрясе-нная грандиозными событиями революции и охваченная пожаром Гражданской войны страна. Нас связывал и общий труд, и голод, и дрожащий свет вонючих коптилок, и ледяной холод наших коридоров и зал, и жар пылающих печурок в наших комнатах. Чувство дружбы и нерушимой связи друг с другом было таким дорогим и сладким, что его нельзя было сравнить ни с чем, прежде испытанным.
Больше никогда в жизни мне не пришлось переживать ничего подобного. И за это я бесконечно благодарна Лидии Мариановне.
С момента закрытия колонии прошло 32 года. Когда ее закрыли, мне было 16 лет, а сейчас мне 49. Но пережитое в ее стенах до сих пор светит мне негасимым светом. Оттого, что были эти 2 с половиной года, мне и теперь легче жить, и я знаю, что так будет до конца моих дней. Но я также знаю, что это неповторимо; и не только потому, что я была молода тогда и что такие люди, как Лидия Мариановна, встречаются очень редко.
Это неповторимо прежде всего потому, что такое явление, как наша колония, могло сложиться только в те годы, что для этого нужна была ушедшая в невозвратное прошлое романтика 1920 года, нужны были коптилки, мороженая картошка, повседневный тяжелый физический труд, а главное - то приподнятое, идеалистическое и абсолютно бескорыстное состояние духа, которым была тогда охвачена вся лучшая часть русских людей и на которое, естественно, особенно отзывчивыми оказывались детские души.
На природе
В моей памяти ярко запечатлелись самые первые дни существования колонии. Для меня все было ново - и жизнь в коллективе, и жизнь в природе. Я никогда не видела до этого подмосков-ной природы, т.к. нас всегда летом возили к морю. А тут попала в дивное по красоте подмосков-ное место в период первоначальной весны. И образ нашей жизни был такой, что с первого дня мы оказались погруженными в природу и вся наша жизнь шла в неразрывной и неустанной тесной с ней связи.
В самый первый день мне вместе с другими ребятами довелось несколько часов провести в весеннем лесу. Нас послали в лес искать пропавшую у Ильиных ярочку. Я до тех пор не знала, что овечка называется "ярочка", и это было удивительно, как удивителен был наполненный весенним сырым ароматом теплый лес с прогалинами талого снега в тенистых местах.
Мы долго бродили между деревьями, по дорожкам, тропинкам и лесным полянкам, никакой ярочки нам не встретилось, но прогулка эта запомнилась на всю жизнь.
Тесно пришлось соприкоснуться с первых дней жизни в колонии и с теплой, прогретой горячим солнцем землей, которую я знала гораздо лучше, так как постоянно возилась в ней в нашем московском саду. Первой нашей работой было вскапывание земли под огород возле самого дома. Делали мы это лопатами, поднимая целину. Помню, что занятие это было поручено главным образом младшим ребятам и девочкам. За работой мы много болтали. Кто-то знал пальцевой разговор глухонемых и показал остальным. Это было очень интересно и всем показалось увлекательным. Часто отрываясь от работы, мы разговаривали на пальцах.
Другим нашим увлечением были ходули. Каждый из нас смастерил себе ходули, прибив к двум палкам по чурке для того, чтобы ставить ноги. В свободное от работ время мы без устали упражнялись в хождении на ходулях, пытались даже на них танцевать примитивные танцы вроде венгерки. Беспрестанно падали, ушибались, но это не охлаждало наш пыл.
Не знаю, как были настроены старшие ребята, на которых лежала главная ответственность за сельскохозяйственные работы, но мы, маленькие, чувствовали себя по-детски беззаботно; хотя работать всем приходилось всерьез. Многие моменты из этой работы запомнились очень ярко и значительно не только как физическое напряжение, труд, но и как нечто заключавшее в себе большое Духовное богатство. Думаю, что это зависело от двух причин: от общей нравственной атмосферы, царившей в нашей колонии, и от того, что работать приходилось в окружении природы чудесной красоты.
Помню особенно работу в огороде; не только копанье земли, но и устройство грядок, их прополку, которую часто выполняли младшие девочки. Я впервые познакомилась с огородными растениями: свеклой, морковью, брюквой, горохом. В одно лето мы имели участок с просом, который тоже приходилось полоть. Конечно, много сил уходило на покос.
Уже в первое лето я научилась ходить босиком, и постепенно подошвы ног у всех нас так загрубели, что мы свободно бегали босыми не только по лесу, но и по скошенному лугу.
Впечатления от природы я воспринимала тогда с большой остротой и ничем не затуманен-ным интересом. Для меня они были первоначальными: впервые я ощущала босыми ногами землю - горячую в жаркие летние дни, сырую и холодную осенью, ледяную в часы утренних осенних заморозков. Впервые вдыхала пьянящий аромат свежего сена, впервые слышала кукованье кукушки, которое доносилось из леса за прудом.
Из работ, тесно связанных с впечатлениями природы, особенно радостно вспоминаются две - вязание березовых веников в лесу и копание картошки поздней осенью. Веники вязались для корма лошадям и корове. Это делалось так: группа ребят, назначенных на эту работу, после завтрака отправлялась в глубину леса. Старшие мальчики валили одну-две большие березы, после чего младшие ребята влезали на поваленный ствол и, срезая ветви, связывали их в веники.
Лета 1920-го и 1921 годов стояли очень жаркие. В тени леса жара так не чувствовалась, но весь лес был пронизан солнцем, и пятна света играли на листьях упавшей березы. Отломанные ветви издавали тонкий аромат. Мы сидели как бы в лучезарной, светло-зеленой беседке, наполненной солнечным светом и нежным, свежим запахом березы.
Совсем другие впечатления сопутствовали копанию картошки. Воздух был жесткий, холодный. Сырая земля комьями липла к нашим грубым ботинкам, а иногда и к босым ногам. Над головами нависало затянутое осенними облаками белое или свинцово-серое небо. Где-нибудь на краю картофельного поля, у дороги, горел большой костер, в котором ребята пекли картошку.
Особенно запомнился мне один вечер, когда мы, стремясь закончить работу, очень поздно задержались в поле. Это у нас называлось "умирать за советскую власть" (работать, пока все не будет кончено, независимо от времени). Поле горбом поднималось, соприкасаясь с низко навис-шим над землей небом. На вершине этого горба стояла рыжая лошадь. Ее фигура контрастно обрисовывалась на фоне темно-лиловой грозовой тучи. Это было так красиво в своей величавой суровости, что осталось в моих глазах на всю жизнь. Должно быть, уже тогда во мне предчувст-вовался будущий искусствовед.
