Нет, ни философ, ни историк идей, ни литературный критик, ни социальный утопист, ни автономный ум под давлением внешней тяжести, чье воздействие удлиняет перспективу этой жизни до тех пор, пока ум еще шлет в ответ свои сигналы. Подошло бы, наверно, слово penseur6, не напоминай оно о напряженных мышцах и сгорбленной спине, что так не вяжется с изысканной и собранной фигурой, расположившейся в креслах бутылочно-зеленой кожи в Атенеуме -пребывая одновременно на интеллектуальном Западе и Востоке.

То есть там, где обычно и обретается дозорный, где и стоит его высматривать. По крайней мере, в осажденной крепости, из которой я прибыл, привыкаешь не ограничиваться одним направлением. Печальная ирония всего этого, разумеется, в том, что ни строчка сочинений Берлина, насколько мне известно, не переведена на язык страны, которая больше всех в этом интеллекте нуждается и извлекла бы громадную пользу из его книг. Во всяком случае, эта страна много бы узнала у него о своей духовной истории -- и тем самым о своих нынешних возможностях -- гораздо больше, чем у нее до сих пор получалось. Его синтаксис, уж по крайней мере, не стал бы помехой. Да и тени Герцена не следует пугаться, ибо если Герцен считал ужасающим и хотел изменить духовный климат России, то Берлин, похоже, принимает вызов всемирной погоды.

Не в силах ее исправить, он помогает ее переносить. Одним облаком меньше -- пусть в одной голове -- уже большое улучшение, примерно как убрать со лба "осязаемый жар". Гораздо большее улучшение заключается в мысли, что именно способность к выбору есть отличительный признак человека; и, следовательно, выбор есть законная потребность нашего вида -- а это бросает вызов слабоумным попыткам втиснуть человеческие авантюры в исключительно моральные рамки правильного и неверного.

Конечно, в сказанном заметны преимущества заднего ума, уже отточенного чтением Берлина. Однако, мне кажется, что и семнадцать лет назад, только с "Ежом и Лисой" и "Четырьмя статьями о свободе" в голове, я не мог иначе воспринимать этого писателя. Еще до конца чаепития в Атенеуме я понял, что специальность этого человека -- чужие жизни, ибо зачем еще шестидесятитрехлетнему английскому лорду беседовать с тридцатидвухлетним русским поэтом? Что такого я мог бы ему сказать, чего он уже так или иначе не знал?

Все же я думаю, что сидел перед ним в тот солнечный июльский день не только потому, что предмет его занятий -- жизнь ума, жизнь идей. Идеи, конечно, обитают в людях, но их можно добывать и у облаков, у воды, у деревьев; в конце концов -- у упавшего яблока. И я, в лучшем случае, тянул на яблоко, упавшее с ахматовского дерева. По-моему, он хотел меня увидеть не из-за того, что я знал, а из-за того, чего я не знал,-- положение, в которое он, похоже, довольно часто попадает при встречах с большей частью мира.

Говоря менее резко, если не менее автобиографично, с Берлином миру открывается еще один выбор. Этот выбор состоит не столько в следовании его советам, сколько в усвоении его манеры думать. В конечном счете, его концепция плюрализма -- не проект, а скорее отражение всеведения его собственного необычного ума, который действительно кажется и старше, и щедрее того, что он наблюдает. Иными словами, это всеведение мужественно, и поэтому ему можно и нужно подражать, а не только аплодировать или завидовать.

Позже, тем же вечером, за ужином на первом этаже у Стивена Спендера, Уистан спросил: "Ну, как все прошло с Исайей?" И Стивен сразу же сказал: "А что, он действительно хорошо говорит по-русски?" Я начал, на своем изуродованном английском, долгий рассказ о благородстве старопетербургского произношения, о его сходстве с оксфордским самого Стивена, и что в словаре Исайи нет противных сращений советского периода, и что его речь совершенно индивидуальна, но тут Наташа Спендер прервала меня: "Да, но он говорит по-русски так же быстро, как по-английски?" Я посмотрел на лица этих трех людей, знавших Исайю Берлина дольше, чем я успел прожить, и засомневался, стоит ли продолжать мои рассуждения. Решил, что не стоит, и ответил: "Быстрее".

1989

* Перевод с английского Г. Дашевского

1 Иоганн Готфрид Гердер (1744--1803)--немецкий философ.

2 Гладстон Уильям Юарт (1809--1898)--британский государственный деятель, четырежды премьер-министр (между 1868 и 1894 гг.). Спенсер Чарлз (1674--1722) -- английский государственный деятель, премьер-министр (1718--1721 гг.). Актон Джон Эмерик Дальберг (1834--1902) -- английский историк и политический деятель.

3 и прочих (лат.).

4 Колледжи Оксфордского университета.

5 Сьоран Э. М. (р. 1911) -- французский философ.

6 Мыслитель (фр.) -- название известной статуи Родена.

-----------------

Предисловие к сборнику стихов Владимира Гандельсмана

Дорогой В. Г., я прочел Вашу рукопись от начала до конца. Впечатление она произвела на меня значительное -- во всех, включая и огорчительный, смыслах этого слова. Огорчительность относится к жизни, к тому, как она становится поперек Вашим стихотворениям -- а не к самим стихотворениям; к тому, как они, стихотворения, впадают от этой "кости" в зависимость. Начиная примерно с "Одиннадцати стих-й" и до "Спящего" бытие, увы, определяет. И не столько сознание или содержание, сколько форму. Сильное ощущение стилистической инерции и зависимости от сюжета. Со "Спящим" дела, на мой взгляд, улучшаются -- в знакомую нам всем сторону слегка безумной камерной музыки. Желаю Вам в этом направлении всяческих успехов, хотя я бы не злоупотреблял играми в алогичность: потому что легки и душу обкрадывают.

Самое замечательное в мною прочитанном -- первая половина, стихи до 81-го года. Я догадываюсь, что подобная похвала Вам может быть неприятна. Но "старые" стихи Ваши для меня -- новые. Они свидетельствуют о Вас, о Вашей индивидуальности и потенциале в большей степени, чем Вы предполагаете: в них больше Вашего будущего, смею думать, чем в "Спящем". Они, старые эти стихи, поражают интенсивностью душевной энергии, некоторой даже лапидарностью душевного движения. Разумеется, в них слышен Пастернак и слышен -- в синтаксисе особенно -- Рильке; но за ними стоит не литература, а уникальное существование. Так, по крайней мере, кажется мне. Они ошеломляют буквальностью чувств, голой своей метафизичностью, отсутствием слезы (гитары), соплей, столь присущих русскому стиху, когда речь заходит о главном сентименте.

Я мало читал такого и был изумлен этой Вашей смесью любви к "предмету" с любовью к слову: в равной степени сильных и друг в друге себя узнающих. В поэзии одна из них, как правило, хромает. Как читатель поэтов я Вам благодарен; как собрат по перу и как человек вообще -- испытал зависть. На мой взгляд, эта Ваша любовь любви, любовь к любви -- самая большая новация в русском стихе, в этом веке запечатленная. За открытия такого порядка человек расплачивается неспособностью их повторить впоследствии; но бояться этого нечего. Ощущение богооставленности, которое, как мне кажется. Вас донимает, ощущение временное: тяжелый искус, но разрушить Вас он, думаю, не должен. Разве что стихи могут стать похуже, но к сути вещей, к смыслу бытия Вы не ослепнете. Если я могу что-либо посоветовать, то это -- писать подлиннее (в процессе многое само становится на свои места) и побольше метрического и строфического разнообразия.

Я хотел бы еще Вам заметить одну вещь насчет ранних. Не печатайте их в строку, прозой. Я понимаю, что теперь такая мода пошла; но не надо дурить читателю голову этим способом -- ему со стихами и так не сладко. Загляните в этимологию слова "стих" (верс), и тогда Вам станет понятно, о чем я говорю.

Вообще же из присланного мне Вами можно составить замечательный сборник, и я бы на Вашем месте именно этим бы и занялся: в отечестве или вовне. Думаю, что от сборничка Вашего польза была бы не только лично Вам (отделаться, отделиться, взглянуть на себя без этих стихотворений в сознании -- как опорожнить шкаф и увидеть, что надо купить новые вещи, надеть нечего), но и для нашей словесности, чтобы кто-нибудь -- если не Вы сами -попробовал бы взять нотой выше. Я, во всяком случае, был бы только рад Вам в этом деле помочь, и Вы можете на меня в этом смысле рассчитывать, хотя, по-моему, лучше попытаться издать сборник дома.