Ровный голубой свет прожектора с корабля охранения освещал палубу транспорта и искрился в гребнях волн. Эти волны показались мне такими близкими, будто они уже затопили палубу.

— Тащи его туда, — матрос показал на полную людей шлюпку. Но безногий вырвался из моих рук. Помню его лицо, закушенные губы.

— Не надо. Бросай тут, — прохрипел он. — Бросай, говорю! Шлюпок не хватит на всех! Сам шуруй, — и он, дёргая обрубками ног, пополз в сторону. «Шлюпок не хватит», — от этой мысли я опять почувствовал слабость и тошноту.

Вода была близко, совсем близко, и была она совсем чёрной, потому что луч прожектора скользнул вверх. Я заметался по палубе, кинулся к шлюпке, но меня отшвырнули от неё. Судно всё быстрее и быстрее заваливалось на борт. Я споткнулся, упал, покатился к борту и здесь увидел прикреплённый к вантам пузатый спасательный плотик. В суматохе ещё никто не завладел им.

— Вот и спасён. Вот и спасён, — шептал я, забираясь в плотик. Мне хотелось скорчиться на его дне, зажмуриться, чтобы не видеть тёмных набегающих волн. Но защёлка, крепящая плотик к вантам, всё не разжималась, и, встав во весь рост, чтобы выдернуть её, я увидел на выступе у кожуха дымовой трубы неподвижную фигуру человека.

Безногий сидел, ухватившись за скобы трапа. Искры от самокрутки падали на полы его шинели. И только тогда, в плотике, зная, что теперь спасусь, обязательно спасусь, я осознал то, что сделал, — бросил его, человека, который не мог двигаться.

Не помню, как я добрался к нему, как тащил его по скользкой накренившейся палубе. Он отбивался и, задыхаясь, кричал мне в самое ухо ругательства. У него не было ног. Он знал, что драться больше не сможет, а драка только начиналась тогда.

Наш плотик со сторожевика не заметили. Свет прожектора всё тускнел и тускнел вдали. А к утру нас прибило к островку у побережья Эстонии, в глубоком немецком тылу.

За всю ночь мы не обменялись и десятью словами. Нам обоим всё было ясно.

На берегу я оттащил безногого под нависшую над припаем скалу и лёг рядом с ним. У кромки припая шуршали и плескали в набегавшей волне обломки льдин и смёрзшиеся снежные комья. Было холодно, но безветренно и солнечно. Солнце нагрело камень, под которым мы лежали, и безногий то и дело прикладывал руку к шершавому боку валуна. Обросшее щетиной, с запавшими щёками, воспалёнными, слезящимися глазами лицо его было повёрнуто к солнцу. Угольная пыль въелась в веки, засохла в уголках рта.

— Ты уходи. Не задерживайся. Слышишь?

Я не отвечал. Я знал, что после всего пережитого ни за что не брошу его одного здесь, на берегу. Нужно было искать какое-нибудь жильё, людей, которые возьмут его к себе. Но немцы, конечно, охраняют побережье, следят за всяким жильём у моря. А кулаки-эстонцы с хуторов и по своей воле выдадут нас им.

— Ты уходи. Не задерживайся. Я всё одно… — он взял мою руку, прижал к мокрым бинтам на ноге. — Пузырится тут. На обеих так. Гангрена.

— Чепуха. Ещё…

— Брось, — он поморщился, с трудом повернулся на спину и продолжал говорить по-прежнему спокойно и ровно. — Я, друг, за эту ночь много передумал. Всё к общему знаменателю подвёл. Я бы и раньше тебя освободил, да всё чуда ждал. Ладно, если ты живым останешься, то просьба к тебе будет: зайдёшь к жене моей. Сам зайдёшь. И скажешь, что в бою умер. В бою, понял?! Не калекой, а… Плохо мне. Мутит в мозгах.

Я сказал, чтобы он молчал, берёг силы. Ещё не всё кончено…

Он ничего не ответил и закрыл глаза. Прошло несколько минут в молчании и тишине. Только шуршала от слабой волны ледяная каша.

— Вот и всё, — сказал он шёпотом, не открывая глаз. Мне показалось, что это бред. Но он не бредил, потому что сразу же заговорил другое. — Идти на восток, к фронту тебе нет смысла — не пройдёшь. Иди на юг. Если мы на островах Пакри, то старайся быстрее выбраться на материк. Под берегом железная дорога. Там будь особенно осторожен. Партизаны…

— Я никуда не пойду, пока не пристрою тебя.

Опять он ничего не ответил мне. Попросил помочь повернуться на бок и приподнять ноги. Я сделал это.

— Спасибо. Анне скажи ещё… — он произносил это имя так, будто в нём было не два, а много «н». Верно, ему хотелось, чтобы это короткое имя звучало дольше. — Ладно. Ничего не надо. Сейчас сходи посмотри: может, где ещё выкинуло кого из наших.

Я сказал, что пойду искать жильё.

— Иди, давай иди. Ты неплохой человек. Иди.

Я выбрался из-под скалы и побрёл вдоль берега. Берег был высокий, обрывистый и прикрывал меня с суши. Я отошёл шагов двадцать, когда сзади хлопнул револьверный выстрел. Он выстрелил себе в грудь, но, видно, не попал в сердце и умер не сразу. Я тушил и всё не мог потушить тлеющую на его груди шинель, а он звал эту Анну. Записка с адресом торчала из-за ремешка фуражки.

Я похоронил его в расщелине между валунов. Солдатская треснувшая каска валялась на берегу. Я носил в ней песок и гальку и засыпал расщелину. Потом заложил это место голышами, укрепил поверх них каску и ушёл.

Без плена не обошлось, но рассказ сейчас не об этом. Скажу только, что из плена я бежал, воевал вместе с югославскими партизанами и вернулся в Россию через полтора года после окончания войны. Своё обещание я помнил и заехал в Ленинград, чтобы найти и повидать Анну. Они жили недалеко от Театральной площади. Они — потому что у него, у погибшего, был сын Андрейка, о рождении которого он не успел узнать.

Этот Андрейка и встретил меня. Он долго возился за дверью и всё спрашивал, кто пришёл. Мне было трудно объяснить ему это.

Андрейка был здорово похож на отца, и я без труда узнал, кто передо мною. Я спросил, дома ли его мать.

— Нет. Нету.

— Мне нужно подождать её. Я был на войне вместе с твоим отцом.

— Папа скоро теперь вернётся?

Мне не приходило в голову, что здесь ещё могут надеяться и ждать. Чтобы не отвечать, я стал раздеваться. Снял шинель и кинул её Андрейке.

— Повесь, хозяин.

Андрейка потащил шинель к вешалке, но запутался в её полах и упал. Я помог ему встать и сам повесил шинель.

— А мама говорит: скоро. Мама скоро ждёт его.

На столе в кухне лежала записка, написанная печатными буквами: «Если съешь всю кашу сразу, мы поссоримся». Тарелка рядом с запиской была пуста.

— Кто у тебя мама?

— Химик. Ей дают молоко. Каждый день бутылку.

Окно кухни выходило на двор. Несколько полузасохших лип стояло посреди двора. Между ними бегали мальчишки и, видно, кричали, но сквозь стёкла их не было слышно.

— Коляна на самокате ездит, — объяснил Андрейка, увидев, что я смотрю в окно, и вздохнул. — Папа храбрый?

— Да, дорогой. Он смелый. И сильный. Очень.

Потом я делал из консервной жести наконечники для стрел, а Андрейка учил меня, как делать их лучше.

…Я совсем не думал, что Анна так молода. Ей было около двадцати семи лет, а выглядела ещё моложе. Мне не пришлось ничего объяснять ей. Я только сказал, что приехал вот, что был на войне вместе с её мужем… Он просил…

Анна взялась рукой за горло, опустила голову.

— Где он, где? Скажите же быстрее, где… — и всё это без крика, тихо.

Андрейка заплакал и сунулся головой ей в колени.

Она попросила меня съездить с ней туда, в Эстонию. И через несколько дней мы поехали. Мне, собственно, можно было позволить себе неделю, другую задержки. Да никто и не ждал меня здесь, на Востоке. Мать умерла в войну, женой обзавестись не успел.

Поезд пришёл на станцию поздно вечером. Всю ночь мы с Анной провели в деревянном бараке, заменявшем разрушенный вокзал.

Анна то и дело выходила на перрон, хотя из низких тёмных туч сеял дождь. Дверь в барак плотно не затворялась. В щель проскальзывал ветер и перекатывал по затоптанному полу окурки.

Была осень. В лощине за путями шуршали ивняки. Дальше — смутно чернели сосны и тоже шуршали от порывов плотного, влажного ветра с моря.

Анна, не прячась от дождя, ходила по открытому перрону. Она не замечала на нём ни луж, ни щербин от осколков, заполненных водой.