– Тебе понравится.
– Борщи варить?
– Угу.
Мне было смешно. И прежде всего от того, что я ему верила. Ему. А себе всё меньше, да и вообще не очень. Стало быть эта шизофрения должна была скоро закончиться, и я не понимала чем. Это мне не нравилось. Мне казалось опасным начинать новую жизнь, промаявшись почти полсрока. Это чревато приобретением идей, надежд, желаний. Я оглянулась на своё отражение в витрине. Вообще–то я ожидала худшего. Однако увиденное только прибавило тревоги. Что делаю? Куда иду, о, Господи?
– На рынок – услышала я весёлый басок Распутина – На Кузнечном, думаю, есть всё, что нам может понадобиться в данный момент.
– Ну да, и селёдочка.
Дом мой в какие–то давние времена был неуютным неприбранным и нелюбимым жилищем. Невзирая на последний этаж, создавалось ощущение подземелья, вероятно от темноты, заползающей из двора–колодца в окна, уставившиеся на запад. Только изредка, поздними летними вечерами, солнце пыталось пробиться сквозь мутные стёкла, что только усиливало впечатление подвала и раздражающе указывало на перманентный, раз и навсегда установленный, беспорядок. Сегодня же всё сговорилось крушить и изменять самоё себя. На самом деле никакого чуда не произошло. Просто мой вечно жаждущий сосед Димон, разумеется, неудовлетворённый добытыми остатками последних капель, взлелеял в себе надежду найти ещё что-нибудь, возможно мною неучтённое или подло зажиленное, и в одиночку обработал мою комнату, как не удалось бы, ну, скажем Сухумскому питомнику в полном составе. То есть, явись мы с отцом Григорием несколькими часами раньше, в моём обиталище вряд ли можно было бы заподозрить периодическое присутствие человека разумного и прямоходящего. Но у нас нашлось много интересных, важных и неотложных дел. А вот сердобольная сестрица проживающего поблизости от меня антропоморфного Везувия явилась вовремя. Она раз в полгода находила в себе неимоверные силы для посещения беспутного братца Димонушки в целях не столько общения в силу кровной привязанности, сколько для устранения наводимых им бесчинств. Ну возможно, она пыталась с ним разговаривать, но я даже не могу вообразить себе о чём. Поскольку отделить причинённый ущерб от уже имеющегося ранее было не возможно, то эта героическая женщина вычистила всю квартиру, и та засияла. Как знаменитые конюшни после проведённой Гераклом санобработки. Искоренив разруху, она каким-то, в данном случае действительно чудом, устранила и самого виновника. То есть дом встретил нас чистым и безлюдным пространством, залитым солнечным светом.
Дом ждал событий.
А я опять ждала вопросов. То есть я не очень хотела отвечать на них. По крайней мере не на все. Но отсутствие не просто человеческого любопытства, но даже вежливой заинтересованности не столько смущало сколько обижало, чуть-чуть.
– Слушай, отец, ты как, действительно всё знаешь про меня или тебе безразлично?
Дед выкладывал овощи в мойку, ласково их оглаживал, что–то нашёптывал. Услышав мой дурацкий вопрос, он на секунду замер, медленно на счёт «три» повернул в мою сторону лицо и в том же темпе вопросительно приподнял бровь. Вот же обаятельный – старый чёрт – весёлая мысль отодвинула зарождающуюся было досаду, и я засмеялась. А дед снизошёл: слегка приподнял уголки губ, открыл рот, снова закрыл, пожевал паузу пару секунд и начал вещание:
– Знаешь, если кому-то хочется про биографию поговорить, то он не ждёт вопросов, а выплёскивает собственные мысли терпеливому слушателю. Правда, мысли эти… Сама понимаешь… Чайник поставь.
– А ножик дать? Для овощей.
– Нет, спасибо.
Отец Григорий порылся недолго всё в том же волшебном кармане и достал «небольшой», по виду похожий на детский меч, в потрёпанных кожаных ножнах ножик, лезвие которого было всё в характерных для высококачественной дамасской стали змеиных разводах. Увидев мой восхищённый взгляд, Распутин довольно хмыкнул, подбросил ножик, разумеется, элегантно поймал его:
– У меня был друг в Златоусте. Ему удалось возродить древний рецепт оружия. Делал ножи, топоры. К нему приезжали из-за границы. В частности мой знакомый датчанин. Мы тогда вместе завалились к нему посреди зимы. Жуткий был мороз, а потом резко оттепель. Мы проснулись, а друг мой исчез куда-то. По сей день не знаю, куда он делся. Может, гения в себе осознал, и не смог с этим справиться. Талант, а тем более гениальность, зверь мощный и дикий, им нужно уметь управлять, уметь подчинять его себе, а иначе сожрёт. Ножик я храню. Хочешь? Посмотри.
Тёплая берестяная рукоятка легла в ладонь аккуратно, но немного тревожно, словно я пожимала палец ожившего тираннозавра, доброжелательного и спокойного исключительно по воле находящегося рядом хозяина. Я отдёрнула руку.
– Сильная вещь.
– Да уж. И послушная. – ответил Распутин с гордостью. Он очень быстро отделил овощи от кожуры, нарубил их в мелкие кусочки, и началось таинство. Даже, если бы я действительно не желала ничему научиться, я не могла бы оторваться от этого зрелища. Верховный друид варил эликсир силы, ну или тёмный колдун приворотное зелье. Старик помешивал ложкой, что–то шептал в кастрюлю, а оттуда ему отвечали довольным шкворчанием. Время от времени он добавлял новые ингредиенты, нюхал, вкусно причмокивал и снова бормотал. Иногда замирал, уставив указательный палец левой руки в потолок – информацию считывал из космоса о готовности варева, судя по всему, получал её и продолжал ритуал. Он наготовил множество еды, словно мы ждали гостей. Понятия не имею, сколько прошло времени, но, когда на стол, вымощенный, блюдами, салатниками, соусниками, креманками, мы поставили свечи, нас окружила ночь. Мягкая и пушистая, с повадками дымчато-голубой персидской кошки, которая помахивала хвостом возле собственной морды, периодически прикрывая им горящий пристальным вниманием глаз и опасно помурлыкивала откуда–то издалека раскатами грома.
Еда была… можно сказать, восхитительна, можно подобрать ещё кучу синонимов, придумать метафоры и как–то поэтически описать даваемое ею наслаждение. Корче говоря, это был первый случай в моей жизни, когда молчание за столом не могло быть неловким, оно было физиологически оправданным. Почувствовав, наконец невозможность не то что наполняться, но даже производить жевательно-глотательные движения, я неимоверным волевым усилием разжала натруженные челюсти, чтобы задать истомивший вопрос.
– Ты там, над кастрюлей, какие заклинания нашёптывал?
Ну и ржал же этот старый мерин. Или не мерин? Мерин не мерин, никем неизмерян.
– Девочка моя, я действия свои, процесс, если угодно, комментировал, ну и молился, конечно.
– То есть овощам перекличку делал?
– Заметила? Точно. Любую вещь по имени назови, она и откликнется, вступит во взаимодействие и возможно даже выполнит твою волю, если захочет.
– Ага, если захочет.
– Лучше, если захочет.
– Ну про имена вещей это ещё Урсула Ле-гуин насочиняла, а вот про взаимные с ними желания…
– Что ж удивительного? Насилие искажает, как сейчас модно говорить, всю информацию. Ты получаешь не совсем то что требуешь, а переломанный, лишённый собственной воли, а стало быть, и энергии суррогат. Так со всем: от приготовления еды до огранки алмаза. От приручения собаки, до воспитания ученика. Требуются договоры.
– Так ты уговаривал свёклу?
– Типа того. И она вполне гордится своим участием в таком борще.
– Не сомневаюсь.
– Только вслушайся: свёкла в борще – джазовый аккорд, а не словосочетание.
Я повторила за ним, сохраняя акценты.
– Точно! Если ещё добавить: морковь и капуста. Это же саксофон и тарелки – целая композиция получается.
Мы пропели весь рецепт борща в блюзовом квадрате и приступили к аранжировке других блюд.
Наконец, доверчиво отдавшись мягкому лону кресла, держа в руке бокал восхитительного французского сухого кагора, я ощутила всю силу усыпляющего счастья. И прежде всего от того, что рядом был он – отец Григорий. Отец…
Меня разбудил джаз банд. Гроза, подобравшаяся в середине ночи к нашему двору, устроила под моими окнами грандиозный сейшн. И я не могла не включиться. Танцы с дождём в объятиях струй – это то чего я желала. В ритме грозовых разрядов и вспышек, электризуясь до эротического экстаза, я посреди двора – колодца не ощущала города, вокруг был океан. Промокшее платье ласково льнуло к ставшему по–детски гибкому телу, и душа в кои–то веки не рвалась наружу. Плоть и дух, объединились в нечто неистовое, живое, как разгулявшаяся стихия. Восторг, сходный с тем, что обрушился на меня в храме вместе с последним глотком, преобразовался в мысль: вот оно – причастие! Ещё одно! Смотри, мать природа, взирай отец небесный – я здесь, между вами. Я ваше дитя! Мой невольный выкрик стал последним аккордом. Дождь кончился. Гроза уходила на запад, унося с собой частичку меня. Эй, слышишь, подари её там кому-нибудь: принцу или бродяге, любому, кто вздумает танцевать в ритме этого дождя.
