— А, ну тогда другое дело, вас там дальше встретят, — небольшая толпа расступается и дает проехать.

На маленькой стоянке вплотную друг к другу стоит около десятка автобусов, так что выехать может только последний. Мое имя проверяют по упомянутому списку и указывают место между крутым джипом и минибусом популярного канала телевидения. Паркуемся у бетонного забора, отделяющего стоянку от дороги, по которой мы ехали десять минут назад. Кладбище совсем небольшое, втиснутое между эвкалиптовой рощей, фруктовыми садами и дорогой. Оно не приспособлено к наплыву такого количества людей. К кладбищенскому домику приблизиться невозможно, и народ рассыпается между вплотную подступающими к нему могилами. Меир решает пойти в обход, и мы пробираемся вдоль линии эвкалиптов. Мои босоножки мгновенно вязнут в глубоком песке, и я порываюсь их снять.

— Не надо, — Меир показывает на груды мусора, валяющегося под деревьями, — здесь все что угодно может быть.

Пристраиваемся в стороне от толпы под навесом над одной из могил. Я даже не знала, что в Израиле ставят над могилами навесы. Прямо за нами начинается свободное пространство, частично заполненное бетонными сотами, приготовленными для потенциальных клиентов. Люди все прибывают, и скоро почти все кладбище забивается нашими сотрудниками, среди которых я узнаю несколько лиц, входящих в руководство компании. Вице-президент, тот самый, по связям, останавливается неподалеку от нас, достает телефон и яростно принимается кого-то распекать.

— Полный бардак! — доносится до меня, — хотите, чтобы это по телевидению показали?

Через минуту, как по мановению волшебной палочки, появляется охрана со стоянки, и просит публику отойти от могил на свободное место в сторону апельсинов и эвкалиптов. Центральную дорожку тоже освобождают, и в ее конце располагается съемочная группа. Рядом с дорожкой над одной из бетонных ячеек служители устанавливают брезентовый навес. Обычно он служит для защиты от дождя, но сегодня на небе лишь палящее солнце. Никогда еще не видела на кладбище столько народа. От шоссе доносится трезвон клаксонов, и, похоже, там образовалась нешуточная пробка. Людской гул слегка затихает, и можно расслышать обрывки Кадиша. Еще через несколько минут появляются носилки с завернутым в саван телом и распевающие молитву работники похоронной компании. За ними, как водится, медленно следует семья. За семьей — директорат нашей компании во главе с генеральным.

Процессия останавливается под навесом рядом с могилой. Официальные лица располагаются на центральной дорожке слегка поодаль. Менее важные члены делегации под напором толпы вытесняются в стороны, в том числе и в нашу. К нам сразу же подходит охранник и требует отойти подальше, освободив место для свиты. Через мгновение его отталкивает Зива.

— Далит, я тебя всю дорогу ищу. Ты почему на звонки не отвечаешь? — сердится она громким шепотом.

— Я как-то считала, что телефон нужно выключать в определенные моменты.

— Пойдем, пойдем, — она тащит меня за руку, пробираясь через толпу вперед.

— И эта пигалица туда же, — слышу замечание откуда-то сбоку.

В конечном итоге, она выталкивает меня в первый ряд и сует в руку какую-то бумажку. Я поначалу не понимаю, что произошло, и оглядываюсь на Зиву. Она делает мне страшные глаза и кивает куда-то вперед. Только в следующий момент я осознаю, что на меня направлены как телекамера, так и взгляды сотен моих сотрудников. Боже милостивый! Первая мысль о том, что же я на себя нацепила: застиранная майка, мятые брючата и изрядно поношеные босоножки, в которых я к тому же прошлась по глубокому песку. Вот пугало-то огородное, хорошо еще, что все черное. Тем временем служка кончает молитву, и вперед выходит брат Даны. Ему на вид лет двенадцать, вытащенная из кармана бумажка дрожит в его руках. Читает он, шмыгая носом, запинаясь и повторяясь, и, как водится, прося прощения у сестры. Через пару минут трястись начинают даже его колени, и отец встает рядом с ним и обнимает его за плечи. Я смотрю сзади на поникшую Илану и понимаю, что сил у нее нет уже ни на что, даже на слезы.

От семьи больше выступающих нет, и слово берет наш генеральный директор. Я не припомню случая, когда на похороны родных кого-то из рядовых сотрудников приходило все руководство. Директор выражает соболезнование всем членам семьи персонально, называя каждого родственника, указанного в услужливо поданной ему шпаргалке. Потом он плавно переходит к описанию трудового пути Иланы, не забывая добавить, как трудно ей пришлось в последнее время, и подчеркивая, что наша фирма всегда будет стоять на страже интересов своих сотрудниов, предоставляя им все необходимое для борьбы с коварным недугом или любой другой напастью.

— Мы — одна организация, одна большая семья, одна компания, которая призвана объединить все силы и сплотиться во имя достижения цели. Гуманитарной общечеловеческой цели, — он делает паузу и медленно обводит взглядом публику, — и спасение жизни ребенка однозначно является для нас высшей целью. Не всегда мы можем преуспеть на этом пути: возможны неудачи, падения, катастрофы, трагедии… Трагическая гибель Даны явилась для всех нас катастрофой. Да-да, именно трагическая, потому что в наших силах сделать мир лучше, сделать мир доступнее, потому что именно доступность повышает шансы выздоровления…

Что-то настораживает меня в этом гладко льющемся потоке слов.

— Мир полон перемен, и вопрос в том, как мы сами относимся к этим переменам. Можно воспринимать перемены, как угрозу, и занять оборонительную позицию, но можно бросить вызов, и повлиять на происходящее. Даже если это болезнь, смертельная болезнь. Я преклоняюсь перед людьми, которые не сломавшись перед обстоятельствами, принимают вызов перемен: как Дана, как Илана, как Далит…

Я чувствую, что в этот момент на мне концентрируется внимание всей толпы.

— Когда умирает ребенок, мы начинаем понимать, насколько наш мир далек от совершенства. Но это не значит, что мы должны опустить руки. Если нам не удалось предотвратить смерть сегодня, это не значит, что мы должны прекратить все попытки в будущем. Мы обязаны стремиться к совершенству, чего бы это нам не стоило, потому что альтернатива этому — тупик, из которого нет движения вперед, к жизни.

У меня в голове начинает звенеть колокольчик. Маленький такой, но назойливый звоночек, говорящий, что где-то я уже все это слышала.

— Как бы ни было трудно в период испытаний, в период падений и катастроф, когда кажется, что время остановилась, мы не должны оставлять наш жизненный путь. Мы обязаны прокладывать этот путь во имя будущего наших детей и нашего собственного будущего. Приверженность жизни и есть наша высшая ценность. Только вместе мы сможем сделать мир лучше, только вместе мы сможем сделать мир доступнее, только вместе мы сможем совершить то, что не под силу совершить каждому из нас по одиночке.

О, Господи! — только в самом конце рассеивается дымовая завеса, неминуемо присутствующая на похоронной церемонии, и я с отвращением начинаю понимать, откуда взялись все эти гладкие, как взвешенные на аптекарских весах, выжимающие слезу слова.

Все тот же неизменный серый квадрат с его корпоративными ценностями:

— мы прокладываем путь

— мы стремимся к совершенству

— мы открыты ветру перемен

— мы привержены нашим клиентам

— наш идеал — в простоте и доступности

— мы — одна компания

«Вы что, не понимаете, что вы на похоронах!?» — хочется заорать во весь голос, но я смотрю на стоящую в некотором отдалении толпу, и эмоциональный порыв тотчас проходит. Половина народа смахивает навернувшуюся слезу, другая половина опустила глаза долу, и непонятно, что себе думает, и только три-четыре лица выражают примерно то же отвращение, что чувствую я. Как же это мерзко и пошло — превращать похороны девочки, умершей от рака, в PR-камлание.

Навязшее в зубах меню из шести дежурных блюд, наскоро адаптированное под текущие обстоятельства. Телекамера, призванная запечатлеть сотни людей, внимающих очередной корпоративной мантре, не имеющей никакого отношения к трагедии семьи, переживающей самое большое горе, какое только может случиться.