— Звучит так, как будто бы она была, скорее, результатом дальновидности вашего отца, Анжела.

— Сама находка — да. Но вот сохранность текстов… Это уже было истинным божьим чудом. — Она сделала паузу и устремила свои зеленые глаза на Ренделла. — Стив, вам позволили ознакомиться с текстом?

— Недавно вечером, в Амстердаме, я прочитал его. И я был очень глубоко тронут.

— Как это?

— Ну, например… Я позвонил своей жене и согласился на развод, которого она давно хотела.

Анжела кивнула.

— Да, я вас понимаю. Со мной было несколько иначе, но было. Я ненавидела доктора Фернандо Туру за все те препятствия и клевету против моего отца. Я поклялась объявить ему вендетту, по-настоящему отомстить за отца. Я все выискивала чего-нибудь, чтобы иметь возможность шантажировать его, выставить перед людьми негодяем, помучать или вообще уничтожить. Как оказалось, это было не так уж и трудно. Я нашла это. Доктор Тура, респектабельный, женатый мужчина, в чем-то даже ханжа, имел вторую женщину, от которой у него был сын. Когда я рассказала отцу о том, что выяснила, и заявила, что собираюсь использовать эту информацию против Туры, он попросил меня не продолжать заниматься этим, но проявить добросердечие и подставить вторую щеку. Тогда же в первый раз он показал мне итальянский перевод пергамента Петрония и евангелия от Иакова. В ту ночь, Стив, я рыдала, но познала сочувствие, после чего навсегда отбросила мысли о мести. Я подставила вторую щеку. Прочтя эти материалы, я почувствовала, что мы можем достичь гораздо большего лаской и миролюбием, через доброту, понимание и прощение, а не отвечая ударом на удар.

— Я не столь еще уверен в этом, как вы. Хотя, весьма хотелось бы. Я все еще пытаюсь — ну… — найти свой путь.

— Вы найдете его, Стив, — улыбнулась Анжела.

Ренделл протянул руку и выключил диктофон.

— Ну что, первая сессия завершена. Надеюсь, для истории вашего отца можно будет собрать и больше материала?

— Значительно больше. Ведь имеется еще масса подробностей, слишком много, чтобы их можно было бы изложить за пару часов. И фотографии… У нас целая куча фотографий с раскопок. Вы должны увидеть их. Сможете ли вы задержаться в Милане до вечера или до завтра?

— Мне бы очень хотелось этого. Но у меня крайне плотное расписание. Вечером я улетаю в Париж. Потом, через день, во Франкфурт и в Майнц. На следующий день или к утру возвращаюсь в Амстердам. — Ему страшно не хотелось покидать новую знакомую. — Анжела, то, что вы сообщили мне… это именно то, что мне было необходимо… такое будет очень полезно для всех нас, а так же обеспечит вашему отцу ту репутацию, которую он заслуживает. Но я обязательно должен встретиться с вами еще раз. У меня есть предложение. Так уж случилось, что мне предоставили открытый бюджет. Я могу принять на работу кого захочу. И я могу принять вас консультантом с гонораром и с возмещением всех расходов. Вы сможете приехать в Амстердам?

Чудные карминовые губы сложились в улыбку.

— А я все думаю, зададите вы мне этот вопрос?

— Вот я его и задал.

— А я вам отвечаю. Когда вы хотите, чтобы я туда прибыла?

— Тогда же, когда там буду и я. Через три дня. А что касается вашего гонорара, Анжела…

— Не нужно мне никакого гонорара. Я люблю Амстердам. И я желаю помочь доброму имени своего отца. Я хочу, чтобы этот Новый Завет смог прочитать каждый. И…

Ренделл ждал, сдерживая себя, но потом спросил:

— И что же еще?

— E voglio essere con te, Stefano, i basta.

— И что это значит?

— И… Я хочу быть с тобой, Стив. И все.

СТИВ РЕНДЕЛЛ ПРИБЫЛ в Париж из Милана ранним вечером того же дня после полета, занятого воспоминаниями о себе и Анжеле Монти, равно как и удивляясь тому, как он мог быть столь увлечься девушкой, которую только-только встретил и практически не знал. Он зарегистрировался в оживленной гостинице “Л’Отель”, находившейся на улице Изящных Искусств, что на Левом Берегу. В одно из прошлых посещений Парижа, когда он бесцельно прогуливался по кварталам, эта гостиница привлекла его небольшой вывеской перед входом, гласившей, что здесь проживал в последний раз и именно здесь в 1900 году умер Оскар Уайльд.

Поскольку и внутренний дворик, и находившийся в полуподвале ресторан были слишком шумными, переполненными звуками джазовой музыки и молодежью, а настроение было совершенно иным, Ренделл прошелся до “Ле Драгстор”, напротив кафе “Флора” на бульваре Сен-Жермен с видом на площадь Сен-Жермен-де-Пре, нашел для себя столик наверху; хотя и здесь помещение было переполнено джазовыми ритмами и молодыми людьми, Ренделла это уже не волновало. Он наслаждался жареным мясом avec oeuf о cheval и розовым вином и фантазировал о том, как встретится с Анжелой в Амстердаме.

Образ Анжелы оставался в его мыслях до тех самых пор, как он вернулся в свой отдельный номер и открыл папку с материалами на профессора Анри Обера, уважаемого директора Отдела радиоуглеродного датирования при France’s Centre National de la Recherche Scientifique.

Было утро. Полчаса назад Ренделл взял такси, чтобы прибыть к новому каменному зданию на улице Ульм, где и размещался Национальный центр научных исследований, раскиданный по пяти блокам, всего лишь на один блок дальше от Института Радия, основанного супругами Кюри.

Расплатившись с шофером, подвезшим его прямо к зданию Института, в прохладном, искрящемся парижском утреннем воздухе Ренделл испытал какое-то предчувствие. Анжела Монти, непрофессионал в археологии, была одно дело. Профессор Обер, ученый, который должен рассказать ему о подтверждении подлинности папирусов и пергамента из Остиа Антика, может быть совершенно иным. Хотя Ренделл совершенно не разбирался в методе датирования с помощью углерода-14, но в других науках какое-то понятие имел, поэтому надеялся на то, что Обер отнесется к нему с терпением, как относятся к расспросам настырного ребенка.

Все его подозрения, как оказалось, не имели под собой никаких оснований. После первых десяти минут общения профессор Анри Обер и вправду отнесся к нему так же, как мог относиться к расспрашивающему ребенку.

Хотя поначалу француз вызвал у Ренделла чувство опасения. Это был довольно высокий, пропорционально сложенный мужчина сорока с лишним лет в изящном костюме. Его прическа представляла собой напомаженный помпадур; у него было вытянутое галльское лицо, когда он не мог точно выразить свою мысль по-английски, глаза у него суживались, а жесты становились неловкими. Но фасад аристократической отстраненности быстро исчез, когда профессор почувствовал неподдельную заинтересованность Ренделла к своей работе. Для Обера его работа была смыслом существования. Все остальное было лишним, тем, что можно было отбросить в сторону. Убедившись, что гость из Америки по-настоящему заинтересовался, Обер сразу же сделался более легким в общении и более очаровательным.