Он крутнулся в своем кресле и потянулся к фотографии женщины, стоящей в рамочке на телевизоре. С фотографией в руке он поднялся и вышел из за стола.

— Никто из участвующих в проекте не посвятил себя делу более, чтобы успешно завершить нашу Библию. Видите эту фотографию?

Ренделл глядел на портрет чувственной, по-театральному выглядящей молодой женщины лет двадцати семи — двадцати восьми. В нижнем правом углу портрета вилась надпись: “Meinem geliebten Karl!”, а потом и подпись: “von deiner Helga”.

— Узнаете лицо? — настаивал Хенниг.

Ренделлу тоже показалось, что лицо ему знакомо. Выключив свой диктофон, он спросил:

— Это не та германская актриса, которая выступала в…?

— Именно она, — ответил печатник. — Вы видали ее во множестве фильмов. Это Хельга Гоффманн. — Хенниг поставил портрет на первоначальное место и, не садясь, влюбленно глядел на него. — Сам я холостяк. А это единственная из женщин, которую хотел бы видеть своей женой. Мы встречались то тут, то там в течение двух лет. Мне кажется, что она слишком поглощена собственной карьерой, слишком амбициозна, чтобы рассматривать вопрос супружества. Во всяком случае, сейчас. Тем не менее, она ясно дала понять, что при определенных условиях она может со мной жить. — Хенниг глядел на фотографию. — К несчастью, актрисы взлетают высоко. Она мечтает иметь собственную виллу и яхту на Ривьере, в Сен-Тропезе. Но на такие излишества у нее нет денег. Если я куплю ей все то, чего она желает, это, конечно же, произведет на нее впечатление. И я смогу иметь от нее все, что захочу. — Его помятое лицо сложилось в гримасу. — Для вас это совершенно не звучит как признание в любви. Но для меня это почти что так же хорошо. Я не сентиментален. Я практичен. Я никогда не желал ничего от мира, кроме этой женщины. Но все это уже после того, как чертова Библия выйдет в свет. Ладно, в конце концов, я был не практичен, а тщеславен. Я выбрал то, чтобы мое имя было связано с Международным Новым Заветом. И не могу сказать, зачем. Может для того, чтобы кое-что доказать своему отцу, который уже в могиле. А может и обеспечить для себя какую-то долю бессмертия. В любом случае, заниматься Библией — означает приносить какие-то финансовые жертвы, что делает невозможным обеспечивать еще и Хельгу.

— Разве она не может подождать? — спросил Ренделл.

— Не могу сказать. Вполне возможно, что кто-то, в Берлине или Гамбурге, предложит ей те побрякушки, которые она желает. Посмотрим. Все это, Стив, я объясняю затем, что раз уж выбрал стать печатником самой важной Библии в истории, более потрясающей, чем 42-строчная Библия, по каким-то иным причинам, то я не собираюсь этой возможностью рисковать. И конечно же, только лишь ради того, чтобы добиться к себе какого-то особого внимания или ради рекламы, я не собираюсь выдавать ее содержания никаким седрикам пламмерам, и неважно, сколько бы они за это предлагали. Вы мне верите?

— Верю.

— Надеюсь, ваш чертов магнитофон был выключен, когда я тут изливался?

Ренделл кивнул.

— Да, он был выключен.

— А сейчас мы вместе пройдемся, — проурчал Хенниг. — Пошли. Я покажу вам основное производство, одну из трех наших типографий. Эта та самая, которая находится под строгой охраной, в которой именно сейчас мы печатаем нашу Библию. Это сразу же за Музеем Гутенберга, в квартале от Liebfrauenplatz am Dom. Все равно до ленча у нас есть еще время.

Они молча покинули кабинет Хеннига. Очутившись на улице, Ренделл автоматически начал осматривать местность, нет ли поблизости Пламмера, ожидающего, чтобы подкупить печатника. Но никого похожего на английского журналиста нигде не было видно. Они пошли по тротуару, и Хенниг, несмотря на свои короткие ноги, сразу же задал такой темп, что через пару кварталов Ренделл начал задыхаться.

Перед входом во внутренний дворик исключительно современного трехэтажного здания Хенниг притормозил и глянул на свои золотые наручные часы.

— У нас есть время для краткого визита. Давайте зайдем.

— Что здесь? — хотелось знать Ренделлу.

— Ах, прошу прощения, сам я провел здесь очень много времени. Это наш Музей Гутенберга. Можете снова включить свой магнитофон. Я предоставлю информацию для вашего материала.

На открытом внутреннем дворе, наискось от покрытой стеклом доски объявлений, на пьедестале стоял бронзовый бюст. Он изображал довольно-таки мрачного, несчастного Иоганна Гутенберга с его обильными усами и коротко подстриженной бородой.

Хенниг пренебрежительно махнул своей похожей на обрубок рукой в сторону бюста.

— Совершеннейшая чушь. Только для туристов. Никто ни малейшего понятия не имеет, как он по-настоящему выглядел. До нас не дошло ни одного прижизненного изображения Гутенберга. Ближе всего к его времени подошла одна гравюра — она находится в Париже — сделанная через шестнадцать лет после его смерти. Она совершенно не похожа на это. На ней показан какой-то сердитый мужчина с разлетающимися длинными усами и раздвоенной бородой, более похожий на средневекового китайского мудреца в состоянии аффекта. Нам известно, что он был всегда расстроенным, но при этом чертовски крутым. Однажды, поскольку город задолжал ему какие-то деньги, Гутенберг лично отделал городского чиновника, из-за чего его посадили в тюрьму. На это у нас имеются доказательства. Но, в любом случае, мы знаем очень мало.

Они подошли к входу, открыли одну из стеклянных дверей и вступили в музейный вестибюль. Хенниг поприветствовал продавца билетов, стоящего за стойкой и ответил на уважительный салют охранников, одетых в голубую униформу с красными карточками на рукавах.

— Я вхожу в совет музея, — объяснил печатник, — опять же, я предоставил некоторые экспонаты. Я собираю редкие экземпляры Библии. Вы знали это? У меня имеется одна из ныне существующих 42-строчных Библий. Полагаю, что я мог бы продать свой экземпляр более, чем за миллион долларов, дать Хельге все, что она пожелает, и, тем самым, иметь ее. Только я не стану делать этого. Поглядите сюда…

Он подвел Ренделла к висящей на стене громадной карте мира. Под картой была панель с семью кнопками, обозначенными: 1450, 1470, 1500, 1600, 1700, 1800, Heute.