Начала войны Мосес Артурович не запомнил. Неудачное обострение язвы загнало его на больничную койку. Когда сбросили бомбы на Москву, Минск и Новосибирск, он лежал под ножом. Пока ракеты жгли Одессу, Киев и Львов, он жарко бредил и санитарки связывали беднягу простынями, чтобы не навредил себе. По счастью, начальник госпиталя распорядился перевести людей в подвальное бомбоубежище еще при первой тревоге, поэтому у больных был куда больший шанс выжить, чем у здоровых. И Мосес Артурович свои шансы использовал во всей полноте… Смерть любимой Марточки заставила его пожалеть о крепости здоровья, но оставались сын Георгий и дочка Натуся. Сын был следователь, во время неразберихи, оставшейся в хрониках как Смоленская резня, он железной рукой наводил порядок и в итоге оказался в команде военной администрации города. Дочка же всегда была хрупкой, болезненной, а ужас первого дня войны лишил ее речи и уложил в постель — она перестала вставать и почти не ела. Только плакала, когда начали выпадать волосы — роскошные, черные как смоль кудри. Мосес Артурович сам обстриг свою девочку, пообещав, что все отрастет. И ошибся. Волосы выпадали у молодых, старых, здоровых, больных… Кто-то брился наголо, кто-то повадился торговать париками, собранными из загодя срезанной «красоты». В любом случае Мосес Артурович остался без работы. Он был парикмахер. И отец его был парикмахер, и дед, и прадед… Много-много поколений узкоплечих, низкорослых, длинноносых армян с ножницами, бритвами, щетками и секретами — чем освежать кожу, как пускать и останавливать кровь, удалять мозоли, завивать локоны «чипцами», замешивать хну и басму, на чем настаивать репейное масло. А после войны людям были нужны жизнь, тепло, хлеб, оружие и лекарства, тем паче что стричь теперь стало нечего.

По-немецки основательная Марточка оставила семье запасы пищи месяца на четыре. Крупы, чай, сахар, варенье, консервы и сухофрукты. Кое-что можно было попробовать выменять на старинное блюдо и ложки из почерневшего серебра. Сын не ел и почти что не появлялся дома — власть в городе надо было держать, как взбесившуюся собаку — за горло. Мародеры, рейсеры, бандиты, заезжие гастролеры… Ходили слухи, что в Смоленске запасов еды и бензина лет на пять с небольшим. Удивительно даже, с какой скоростью дичали люди, лишившиеся правительства и хотя бы видимости закона. Не прошло и недели после конца войны, как ходить по ночам стало опасно, впрочем, стреляли мало, экономя патроны. Телевидение не работало, радио сходило с ума от радиации, мобильная связь умерла. А вот электричество, воду и канализацию удалось сохранить. Очень много было больных — обожженных, пострадавших от облучения. Тотчас пошел первый виток лучевых болезней, через месяц началась эпидемия собачьей чумы — болезнь мутировала и перешла на людей. В городе перестреляли почти всех собак, но было поздно.

Первое время Мосес Артурович варил кашки на электроплитке, кормил, умывал и носил на горшок Натусю, читал раз за разом одну и ту же «Голову профессора Доуэля», огорчаясь судьбе несчастной Брике, экономно курил сигареты по три в день в три приема и залечивал плохо заросший живот. Когда шрам затянулся толстой розовой кожицей, парикмахер договорился с пожилой соседкой, что она будет днем присматривать за Натусей, и отправился в госпиталь вкалывать санитаром. При больнице — значит при еде, при витаминах, при лекарствах и относительно безопасно, так говорил фронтовик, дед Мосеса, который со своим медсанбатом дошел до Берлина. Риск подцепить заразу, конечно, присутствовал, но риск умереть от голода или отсутствия антибиотиков был, несомненно, выше. В свои сорок четыре Мосес Артурович был вполне крепок, труда и крови он не боялся, а сочувствие к людям не растерял. Поэтому в госпитале его ценили. В свободную минутку он всегда соглашался срезать мозоли, побрить тех, у кого еще росли бороды, и постричь ногти лежачим больным — за сущие копейки, а иногда и бесплатно. Врачи любили расторопного санитара, медсестры смотрели сочувственно вслед доброму, трезвому, работящему вдовцу, но куры никто особо не строил — знали, что у мужчин не все ладно, да и лысых голов стеснялись. Больше года в Смоленске почти не рождались дети, а из тех, кто родился, большинству лучше было б не быть зачатыми. Но со временем малышей стало больше, часть из них выживала и даже обзаводилась нежными, кучерявыми младенческими шевелюрами. Спустя три года Мосес Артурович тихонько пустил слезу, собираясь стричь в первый раз прелестного белокурого мальчика, руки чуть-чуть дрожали — от волнения и от счастья.

Немая Натуся со временем встала на ноги, начала потихоньку прибираться в доме, обстирывать себя и отца, готовить немудрящий обед… Как же славно, что вокруг Смоленска уцелели поля и фермы. Первый урожай сожгли, потом привыкли — все вокруг было если не «горячим», то «тепленьким». У коров и овец тоже были проблемы с отелом, зато овощи-фрукты на удивление дали в рост, на картошке с капустой можно было вполне сносно выжить, да и хлебушек был. Электричество стало дорого, вода дорога, бензин и вовсе на вес золота. Заводы по производству сельхозинвентаря, чулочная фабрика и «Аналитприбор», на котором наладили выпуск дозиметров, как-то жили и давали хлеб рабочим, госпиталь тоже держался. Алмазный завод обнесли дочиста в первую же зиму… Господи, кому сейчас нужны алмазы? У Георгия в С. ЧК каждый месяц кого-то расстреливали за грабежи и разбой. «Когда приходит голод, уходит стыд», — повторял дедову поговорку Мосес Артурович и качал головой. Он завел себе мягкую шляпу и не снимал ее круглый год, только в госпитале меняя на аккуратную белую шапочку.

Через четыре года после войны сын женился на дочери смоленского предводителя. Была славная свадьба, с водкой, мясом, сотней гостей, и даже приглашенный оркестр наигрывал танцы. Георгий звал их обоих, но Натуся наотрез отказалась появляться на людях, да и Мосес Артурович засиживаться сверх вежливого не стал. От первых лиц города пахло кровью, а этого запаха парикмахер нанюхался в госпитале. Через пять лет и один месяц невестка родила сына, Артура, и мальчишка получился почти здоров. Еще через год неожиданно вышла замуж Натуся — проклятье «никому не желанной старой девы» миновало ее. Санитарка из госпиталя сосватала своего двоюродного брата. Правда, парень был тоже немой, но зато работящий — столяр, печник и на все руки мастер. А вот причесать единственную дочь на свадьбу не вышло, пришлось покупать парик — и об этом отец жалел куда больше, чем о бедном столе и тихом веселье.

Праздник кончился, начались будни. В маленькой двухкомнатной квартирке стало тесно, молодые общались друг с другом молча, замечали только друг друга, и это слегка обижало старика. Детей у Натуси не получалось — к худу или к добру, но она не беременела. Муж кормил ее досыта, хозяйство совсем поправилось, тяжкий труд Мосеса Артуровича перестал быть настолько нужен. Да и, будем честны, добросердечной, сочувственной всякой боли натуре парикмахера тяжело давалась работа в госпитале, в окружении мук и смерти — а умирали многие… Осторожный Мосес Артурович начал с малого — повозился на кухоньке, вспоминая советы деда и рецепты покойной жены, побродил по оврагам и склонам, благо пустые кварталы зарастали с невероятной скоростью. Четыре месяца каждый вечер он обкладывал Натуськину голову теплым полотенцем, вымоченным в репейном масле, на лицо шла другая маска из распаренных трав. И случилась чудо — худосочная дочка стала розовощекой, кожа засияла, ушли морщинки из уголков рта и глаз, а самое главное — начали отрастать волосы. Не такие кудрявые и густые, очень медленно… но дочь была счастлива. И отец тоже — светлая мысль наконец-то сложилась в его голове.

Парикмахерская работа делает людей красивее — и молодых и старых, и дурных и хороших. Даже древней старухе хочется выглядеть женщиной. Сразу после войны людям было не до волос — болезни, голод, пограничные стычки. А теперь стало легче, сытнее, порядок какой-то установился в городе. Появилась лишняя крошка, случайная монетка, которую не жаль отдать мастеру, чтобы выглядеть лучше. Мосес Артурович всегда считал, что у счастливых женщин добрые мужья и веселые дети. А любая капелька счастья, любая улыбка помогает выздороветь от войны.