Он все-таки накидывает на плечи Хельги свой пиджак, и оба уходят.
Это меня печалит.
Я вижу, как Таавет Тумме смотрит им вслед. Могу побожиться: ему тоже неприятно, что Нийдас увивается за Хельги. Но не мог же он сказать: слушай, красавчик, да отцепись ты от девчонки.
Спрашиваю себя, а, какое мне дело до отношений Хельги и Нийдаса. Иронизировать и насмехаться над собой, конечно, можно, но как-то грустно, что Хельги не сумела скрыть, насколько ей приятно провожание Нийдаса.
Я поднимаюсь и бреду к Тумме. Мы закуриваем, заводим разговор о разных разностях. О том, какая прекрасная погода, как чудесно пахнет скошенное сено, какие отличные музыканты кузнечики, что весь луг звенит от их стрекотания, - словом, разговоров хватает. Тумме, похоже, хорошо разбирается в кузнечиках. Он даже объясняет мне, как они поют. Трут задними лапками, совсем как скрипачи смычком по струнам.
Ни с того ни с сего Тумме переводит разговор на Нийдаса:
- Впитывает в себя, словно губка, все слухи подряд, вот и перестал разбираться, где правда, где брехня. Внушает себе всякую ерунду, да еще и другим настроение портит.
Что-то с ним происходит, с Тааветом Тумме. То ли тоже расшалились нервы, то ли Нийдас довел его своими разговорами.
Смеркается. Под кустом тускло поблескивает винтовка Нийдаса. Он все еще не вернулся.
Никому из нас не хочется спать. Сидим, словно сторожа, и курим папиросу за папиросой. Небось если бы Нийдас вернулся, так давно бы уже храпели. А теперь сверлим глазами тьму, словно волки.
В час появляется командир взвода и отдает распоряжение, чтобы Тумме вместе с Нийдасом пошли патрулировать шоссе, Тумме говорит, что Нийдаса нет, что он, наверно, заболтался с парнями в соседней роте. Командир взвода ругает нарушителей дисциплины. Я вызыва-юсь идти вместо Нийдаса, и мы с Тумме два часа патрулируем по шоссе.
Вернувшись назад, мы не находим Нийдаса. Винтовка его по-прежнему валяется под кустом.
Тумме бормочет себе что-то под нос. До меня долетает только одно слово: "Паразит".
Он, видимо, и зол и огорчен.
Я тоже чувствую себя неважно.
Нийдас не является и утром.
Тумме предлагает мне пойти поискать Хельги и пого* ворить с ней. Я уклоняюсь. Не могу себе представить, о чем говорить с Хельги. Не спрашивать же мне: "Куда делся товарищ Нийдас?" Нет, на такое я не осмелюсь. Ни за что на свете не стану обижать нашу санитарку. Пускай Таавет Тумме один сходит. Как-никак они живут в одном доме, по возрасту Тумме годится ей в отцы, да Хельги и относится к нашему бухгалтеру будто к заботливому дядюшке. Расспросы Тумме, конечно, не так ее обидят. Настроение у нее, конечно, все равно испортится, но мое присутствие еще больше усложнит положение. Так я, во всяком случае, чувствую.
Вернувшись после разговора с Хельги, Таавет Тумме говорит: - Шкура.
Это он про Нийдаса. Человек он деликатный и не пересказывает мне свой разговор с Хельги. Попросту сообщает, что Нийдас и в самом деле долгое время был вместе с Хельги - не то час, не то целых два, этого девушка не могла точно вспомнить, - но потом они расстались. Нийдас распрощался, и Хельги решила, что он спешит вернуться в роту.
Что делать? Посовещавшись, мы в конце концов решаем доложить обо всем политруку, - парень-то он свой. Руутхольм советует нам помедлить с официальным рапортом: вдруг Нийдас просто в самоволке? Смешное дело! Люди мы взрослые, в истребительный батальон вступили добровольно, а по ночам тайком убегаем в город! Даже несмотря на то, что здесь никому не запрещают заглянуть домой, на работу или, смотря по обстоятельствам, еще куда. Не умеем мы соблюдать дисциплину.
По глазам Тумме я понимаю, что не очень-то он верит в возвращение Нийдаса. Но кто его знает?
В полдень Хельги заглядывает к нам в роту. Не находит Тумме - и заговаривает со мной. Спрашивает у меня прямо, без всяких подходов, вернулся ли уже товарищ Нийдас. Приходится сказать ей "нет".
На глаза Хельги внезапно наворачиваются слезы.
- Лживый, лживый, лживый!
Это вырывается у нее как бы помимо воли. Я пробую успокоить ее, в таких делах я ужасно неловкий. Если бы я знал, где найти Нийдаса, мигом побежал бы и приволок бы его силой.
Вечером мы все трое склоняемся к предположению (порой и меня тянет к этим вычурным словечкам), что Нийдас все-таки дезертировал. Как еще иначе назвать его самовольный уход?
Чувствуем мы себя довольно паршиво. Словно бы он всех нас оплевал.
На другой день я спрашиваю Тумме: не знает ли он, где живет Нийдас? Оказывается, знает.
- Так сходим. Скажем ему в лицо, что настоящие люди так не делают. Сам вступает в истребительный батальон, а потом дает тягу. Прочистим ему мозги.
Моя запальчивость не очень-то нравится Тумме. Он говорит как-то уклончиво:
- Вряд ли, он сидит и ждет нас.
- А все-таки сходим! - упрямо настаиваю я. - Если он не совсем подонок, то, может, и вернется.
- Не вернется. Слишком хорошо я его знаю.
Но я упрямый. Если уж забору что в голову, не так-то легко меня сбить.
- Все равно сходим! Хоть выскажу ему все в лицо.
- Я бы тоже высказал, - говорит Тумме, становясь вдруг словоохотливым, - да не хочется с ним встречаться. Извините меня, но сейчас я думаю о'Нийдасе самое плохое. Мы вчера тут поспорили и наговорили друг другу грубостей. Я сказал ему, что он из тех, кто думает только о своей шкуре. Кто от страха, что другие видят их насквозь, напяливает на себя панцирь хитрых высоких слов, высасывает из пальца всякие предположения, оправдания и теории, кто все высмеивает и критикует, да еще ноет и скулит. Выходит, лучше плакаться и при этом предоставлять другим бороться с врагом, чем самому делать все возможное, чтобы задержать наступление немцев, хотя бы на миллиметр? Нет, такое умнича-ние и гроша ломаного не стоит.
Помолчав, он добавляет, как бы смутившись!
- Простите, я снова взорвался.
И, как бы опережая мои слова, заканчивает:
- Нам его не перевоспитать.
Слушаю его и сам себе не верю: неужели это наш бухгалтер?
Тем не менее я продолжаю агитировать Тумме. Я, конечно, тоже перестал уважать Нийдаса. Ясное дело, если человек смылся из батальона, он и гроша не стоит. Теперь, задним числом, и его поведение в Пярнумаа выглядит как трусость. Он ведь не сделал даже попытки оказать сопротивление бандитам поплелся за ними, словно овечка. Впрочем, оставим это. Я хочу разыскать Нийдаса и поговорить с ним только ради Хельги. Уж очень она сейчас несчастная. Ходит, глупая, с красными глазами. Наверное, и улыбнуться не в силах. Вот если бы она с прежней беззаботностью расхохоталась, тогда я сразу отстал бы от Тумме.
Словом, я не оставляю Тумме в покое, пока он не соглашается. Политрук мало верит в нашу миссию, но не запрещает нам сходить в город.
Тумме оказался прав: мы не застаем Нийдаса. Его мать говорит нам, будто Энделю дали важное поручение. Все это весьма туманно, хоть мать и пытается объяснить нам, какие ответственные дела возложены на ее сына. Выходит, будто Нийдаса куда-то командировали. Мы, конечно, не пробалтываемся матери, что ее сыночек предал своих товарищей. Зачем огорчать старуху? Ей и без нас хватает забот. Терпеть не могу таких жутко принципиальных типов, которые видят свое высокое призвание в том, чтобы растравлять всем душу.
- Соврал он, значит, матери, - сказал я на улице Тумме, догнав его.
Но ему не хочется болтать, И некоторое время мы идем молча.
У меня возникает желание зайти в главную контору. Лучше бы оно не возникало. Я забываю о моем разукрашенном синяками лице. Лишь после того, как конторщицы начинают ахать и охать, я соображаю о своей промашке. Боже упаси от этих конторских барышень! Мужчины, те не стали бы спрашивать: где, мол, вы так подрались? Меня спасает Тумме.
- Наш молодой мастер (черт подери, и он тоже поддевает) попал в плен к фашистам, - сообщает Тумме очень серьезным голосом, - дрался он, это точно, и не в кабаке себе на потеху, а воевал с настоящими бандитами.
