- Спал, - решил не огорчать ее Элиас. - Только сейчас проснулся.

И начал целовать ее.

Подсознательная боязнь того, что они, возможно, больше не увидятся, желание оттянуть, хоть на несколько мгновений, их расставание и полностью забыться - все это, наверное, проявилось и в его Ласках, потому что и Ирья отвечала на них совсем не так, как прежде.

Сейчас, в Вали, Элиас больше всего жалел о том, что не рассказал Ирье об угрожавшей ему опасности. Он не видел больше никакой возможности вновь завоевать доверие Ирьи. Конечно же она обо всем уже знает и старается вырвать его из своей памяти.

Да, он жалел, что не сказал Ирье правду. Что уклонился от ответа на ее прямой вопрос, лишь пробормотал что-то насчет временных неприятностей и сбежал. Сбежал, как трус. Он хотел пощадить ее, но хороша пощада, если теперь ей приходится слышать, что он скрылся неизвестно куда. На работу не ходит, и еще милиция его ищет... И если Ирья сейчас думает о нем самое плохое, так виноват лишь он сам. Да и что ей остается, кроме как считать его проходимцем? Обыкновенным проходимцем.

Он испытывал мучительную тоску по Ирье. В ее присутствии - так ему казалось - было бы легче перенести эту неопределенность в отношении того, что с ним может случиться. Ирья сказала бы ему то же самое, что и Руутхольм, Элиас не сомневался в этом: "Спокойно продолжай работать". Нет, пожалуй, Ирья посоветовала бы ему вести себя еще более мужественно. Скажем, пойти и объяснить, как обстоит дело. Это было бы в сто раз честнее и мужественнее, чем так наивно давать стрекача.

Дни, которые Эндель Элиас провел на хуторе у зятя, не были легкими. С виду Элиас держался спокойно, бывал временами даже весел, на самом же деле ему было очень не по себе.

Ойдекопп повадился вести с ним беседы. Приходил он большей частью в сумерках, и Элиас догадался, что Ойдекопп человек осторожный, избегающий посторонних глаз. Ойдекопп знал, что Элиас бежал из Таллина, н не делал секрета из того, что и сам он скрывается.

Элиас разговаривал с Ойдекоппом вполне откровенно. Не скрывал, что не ждет от будущего ничего хорошего.

- Нельзя же без конца сидеть в кустах. Рано или поздно придется явиться в милицию и сказать: вот и мы, поступайте с нами, как сочтете нужным.

Он с интересом ждал, какой ответ даст на это Ойдекопп.

- В лесах собирается сейчас все больше народу, - принялся рассуждать Ойдекопп. - Пошарьте вокруг - мы с вами не единственные дачники. Как сказал Юло, хуторяне сейчас одним глазом следят за хозяйством, а другим - за дорогой: нет ли там кого подозрительного. На ночь кто забирается в стог, а кто в хлев или амбар, иные же прямо в лесной чаще свой бивак разбили. Да-да, мы с вами вовсе не исключение. С одной стороны, это упрощает ситуацию, с другой - усложняет. Отсиживающихся много, и милиционеров на всех не хватает, что само по себе хорошо. Но люди в лесах рано или поздно привлекут внимание властей, - стало быть, вскоре начнутся крупные облавы, а это уже плохо.

Рассуждения Ойдекоппа были логичны, но почему-то раздражали Элиаса.

- Не вижу никакого выхода. В течение месяца-двух, ну, допустим, года мы сумеем отсидеться. Что это за жизнь?.. В конечном счете нам никуда не скрыться от того, что нас ждет.

- У меня такое чувство, что если мы продержимся месяц-другой, значит, мы выиграли, - сказал Ойдекопп.

- Война? - спросил Элиас, Ойдекопп ответил не сразу.

- Война между Германией и Россией неизбежна. Поговаривают, что она начнется не сегодня-завтра.

- На эту карту я ставить не желаю, - сказал Элиас. - Не верю, что эстонцам можно ожидать от немцев чего-нибудь хорошего.

Ойдекопп спокойно возразил:

- Из двух зол приходится выбирать меньшее.

- Если бы мой арест предотвратил войну, я бы завтра же вернулся в Таллин с повинной,

Ойдекопп рассмеялся:

- Вы романтик. Элиас промолчал.

- Добрые намерения не стоят в этом мире ни гроша. Думаете, мне не хватило бы сил пожертвовать собой в случае необходимости? - продолжал Ойдекопп. - Я несколько старомодный человек, и слово "народ" для меня еще что-то значит... Но перестанем бить себя кулаком в грудь. Наши субъективные желания не могут ни развязать, ни предотвратить войну, А то, что наш народ не останется в стороне от войны, яснее ясного.

Ойдекопп на миг задумался о чем-то и заговорил снова:

- Мы с вами уже стали жертвами этой войны, товарищ Элиас. И чем позднее начнется война, тем хуже для нас. Как ни странно и жутко это звучит, но война - это залог нашего национального будущего.

Что-то в Элиасе противилось рассуждениям такого рода.

- Не могу я видеть в Германии спасительницу нашей нации, - сказал он, тоже возбуждаясь. - Не верю, чтобы наш народ, раз уж мы заговорили о народе, забыл свою историю и роль немецких баронов в этой истории.

Ойдекопп ухмыльнулся:

- Простите, не хочу вас обижать, но логикой своего поведения вы напоминаете овцу, восхваляющую топор, который должен обрушиться на ее голову.

Элиас почувствовал себя прижатым к стенке. Он видел, что Ойдекопп не мечется и не колеблется, что он убежден в своей правоте и знает, чего хочет. Сам же он, Элиас, все глубже заходит в тупик. Он не до конца еще отказался от намерения вернуться в Таллин. По ночам он решал, что самое все-таки мудрое - это схватиться со своей судьбой врукопашную, тогда хоть друзья сохранят о нем лучшую память, но вечерами, слушая рассуждения Ойдекоппа, он опять возвращался к прежним сомнениям.

Сильнее всего его тянуло в Таллин из-за Ирьи. Он жаждал ее близости, ее любви. Подсознательно он предчувствовал, что война, которую так ждал Ойдекопп, полностью и навсегда разлучит его с Ирьей. Он написал Ирье письмо и попросил зятя отправить его. Потом написал другое, где звал Ирью в Пярну. На вопрос Хелене, кому это он шлет письмо за письмом, Элиас ответил, что пишет женщине, на которой хочет жениться.

- Тогда тебе очень тяжело, - поняла его Хелене, чем растрогала брата чуть не до слез.

Однажды утром Ойдекопп, явившись к Элиасу, произнес одно слово:

- Война.

Элиас непонимающе посмотрел на него, и тогда Ойдекопп добавил:

- Сегодня, около четырех ночи, немецкие войска перешли советскую границу.

Элиас не почувствовал никакой радости.

Сообщив Элиасу о начале войны, Ойдекопп после этого на несколько дней пропал. Элиас не стал спрашивать у зятя, куда он делся, Ойдекопп не очень-то его интересовал. Пускай занимается чем хочет и живет своим умом, как и он, Элиас. Он помогал хозяевам убирать сено. Роланд скосил на рассвете траву конной косилкой, так что им с сестрой оставалось потом лишь сгребать сено в копны.

Поомпуу говорил, что сам господь бог послал Элиаса ему в помощь.

- Куда бы мы делись без тебя? - восторгался он Элиасом и продолжал: Нет, честное слово, год назад такие ветры подули, что вся жизнь перепуталась. Если б не хутор, жил бы я сейчас как принц: спи до восьми со своей женушкой, работай с десяти до пяти в кооперативе, а потом гуляй. Так нет же, вместо этого тащись с первым солнцем на сенокос, а как подумаешь, что впереди еще и жатва, так волосы дыбом.

Хелене вздыхала

- Этак долго не протянешь. Лучше бы нам отказаться от земли. Пошла бы я тоже в магазин или еще куда-нибудь. Хуже не стало бы.

- Кто может знать, отчего нам станет хуже, отчего - лучше, - возражал Роланд. - Осенью в тридцать восьмом я думал: ну, теперь мои дела в гору пойдут, а сам в болоте увяз. Кто скажет, долго ли еще восточный ветер продержится. Вот на западе буря разыгралась, так что весь климат может перемениться. Да и не очень-то это умно, оставаться во время войны на одних магазинных хлебах. Снабжение с каждым днем все паршивее, уже и сейчас тошно глядеть на полки, на складе - шаром покати. А так хоть хлеб, мясо и масло всегда свои будут.

Словом, после начала войны зять высказывался то так, то иначе. Он не ликовал по образцу Ойдекоппа, но и не слишком сетовал. В тот день, когда волисполком потребовал сдачи лошадей и радиоприемников, он все-таки сильно помрачнел. "Странные люди в исполкоме. Мобилизуют скотину, вместо того чтобы брать под ружье мужчин". Элиас понял, что такая возможность тоже тревожит Поомпуу. Зять начал жаловаться, что он не то надорвался, не то еще повредил себе что-то.