Существует определенный способ тренировки, при которой тренером выступает сам Бог, который в течение годов и десятилетий доводит подопечного до определенной стадии, при которой становится возможным длительное сверхчеловеческое существование. Однако примеров тому я привести не могу.
Д.Ф. Может ты сам и будешь таким примером?
А.Л. Сам я не могу отвечать на такие вопросы. Бог сам решает, кто получит его дар. Дар, взятый самовольно, наверняка обернется ядом. Я могу только описывать в своих философских трудах, в своих литературных произведениях те процессы (в том числе и мои собственные), которые от других исследователей ускользают.
Д.Ф. Вариации на собственную тему?
А.Л. Да, и это определенный подход к тысячелетней традиции митраицизма через греческие тексты. То же самое Ницше делает с Дионисом. Дионис, которого встретил Ницше, это не какой-то его личный Дионис, которого видел только он и никто другой. Этого же Диониса до Ницше видели десятки литераторов, в том числе Еврипид, Архилох, Терпандр, Пиндар... А Дионис, которого Ницше встречает на берегу Сильвапланы, возможно был знаком и Эратосфену.
Д.Ф. Понятно. Но давай вернемся к ситуации рождения сверхчеловека, некоего внутреннего взрыва или метаморфозы. Мне нравится твоя мысль о том, что это и есть «действительное ницшеанство». Все наши исследования до этого момента выглядят достаточно умозрительными гипотезами или догадками, потому что мы не можем постигать саму ситуацию взрыва, не находясь внутри неё. Важная идея - сверхчеловек живет только во время взрыва. У тебя есть в России хороший единомышленник,Азсакра Заратустра, который также полагает, что сверхчеловек живет мгновением своей смерти, мгновенным вхождением в смерть как в особое состояние бытия, которое он пытается постигать и описывать с помощью своей неповторимой поэзии смерти. Это совершенно иной мир, где происходят скоростные мыслительные процессы, где начинается и осуществляется мышление без страха. Вот причина моего предыдущего вопроса. Задам его снова и по-другому. Насколько твоя последняя книга «Физиология сверхчеловека» является именнонеистовойпоэмой? Или, наоборот, насколько ты себя в ней еще сдерживал? Не боишься ли ты сам описываемого тобой взрыва (перестать быть человеком, выйти в иное измерение бытия)?
А.Л. Взорвусь ли я сам в том самом смысле, который описываю, я, конечно, не знаю.
Д.Ф. А может, все твои тексты направлены как раз на то, чтобы никогда не взорваться, отвести от себя опасность подобного взрыва (справиться с помощью текста со страхом подобной судьбы)? Или превратить взрыв в менее опасную метаморфозу, например, в сверхчеловека-долгожителя? Или здесь вообще нет ничего личного (чистое исследование)?
А.Л. Я это делаю прежде всего как поэт. Я пишу стихи, поэмы, вот и всё. Ницше говорил, что наивысшая проза, это когда она доходит до грани поэзии, но не переходит в неё. Возможно, ты увидишь в моем последнем романе, который лежит теперь у тебя в рюкзаке, как это конкретно происходит.
Как я занимаюсь этим? Как выглядит мой ежедневный труд исполнения очистительных обрядов (очищения от человека)? Я никогда не преподаю в университете утром. Мои утра только для меня. И каждое утро я пишу. И такой «тренировкой» можно довести себя до особой контролируемой экстатической ежеутренней жизни. Так некоторые делают зарядку. Каждое утро это происходит, с определенного момента до завтрака. Я обнаружил такой способ творчества у Эсхила, у Софокла. Они переживали это именно так, и это им абсолютно не мешало вести их политическую жизнь, ведь человек – животное политическое. Каждое утро я общаюсь с Богом. И всё, потом, после определенного момента я перехожу в другую, более обычную жизнь. Это не шизофрения, не что-то надуманное, наоборот, нечто совершенно нормальное – всё доселе созданное на планете произведено не троглодитами-«диалектиками», а такими как я.
Д.Ф. Что ж, это интересно и очень здорово.
А.Л. Но, с точки зрения современного полиса, это выглядит как некая слабость, зная о которой, любой может обвинить тебя в чем угодно, вплоть до психопатологии.
Д.Ф. Ну, да, - Ливри ведь по утрам разговаривает с богом. Что же от него ожидать?
А.Л. Поэтому, если бы чуть раньше, год назад, ты спросил бы меня об этом, я бы тебе не ответил. А теперь я говорю это свободнее и как профессор университета в Ницце, куда меня пригласили именно как носителя определенных идей, которые я там преподаю. Кому не нравится, могут меня не слушать, потому что я делаю из своих слушателей и студентов то, что я хочу. И когда сегодня профессора Берлинского Университета и МГУ пишут предисловие к моей книге, то они начинают преподавать уже меня, но не как автора моей книги, а как поэта и прозаика. То же самое происходит и в Берлине. Я уже внутри системы. А я при этом не скрываю, что хочу их систему просто-напросто взорвать изнутри. И в моем случае это уже воспринимается не как терроризм, а как нечто вполне нормальное.
Уничтожить эту двух-с-половиной-тысячелетнюю сократическую модель «науки», это бесконечное высиживание геммороидов, таким способом будет быстрее и легче.
Д.Ф. Идея понятна, мне будет очень интересно узнавать, что у тебя с этим получается. Расскажи про свой последний роман. Что это за потребность?
А.Л. Я его писал несколько лет, и продолжаю работать над ним ежедневно. Сейчас идет уже последняя шлифовка. Я пишу всегда рукой, не пользуюсь всеми этими машинами, не могу. Сначала пишу синей ручкой, потом корректирую красной ручкой, потом зеленой, то есть идет многократная корректура самого себя. Поэтому это настоящий манускрипт, в прямом смысле этого слова, и настоящее артистическое действие, в котором я пытаюсь участвовать как можно меньше.
Отвечая на твой вопрос: я пытаюсь делать это так, как Ницше писал свой первый труд, бессознательно. Чем меньше сознание включается в этот процесс, тем произведение совершеннее. Всегда потом видишь слабость мест, написанных с продумыванием (а ведь это иногда неизбежно).
Д.Ф. Да, это точно так. Получив такой опыт, можно всегда легко увидеть это в чужих текстах. Думаю, что, например, у того же Набокова можно найти много таких продуманных мест, от которых его тексты неизбежно теряют силу. Хочу, кстати, выразить тебе благодарность за твоё точное высвечивание «ницшеанской претензии» Набокова, это в твоей книге показано очень здорово. И хотя Набоков, на мой взгляд, не лучший пример «ницшеанца», всё же это достаточно удачный пример, на котором тебе удалось хорошо выразить и всеобщее современное «недоницшеанство». Чувствуется и надеюсь, что с Набоковым ты теперь закончил.
А.Л. Да, с Набоковым покончено, хотя по инерции я еще продолжаю свои работы на эту тему, которые сейчас делаю для берлинскогоWalterdeGruyter.
Д.Ф. А ты понял, что «Ницше» это уникальный метод, с помощью которого можно исследовать, измерять и ранжировать любой текст? Что чем более автор приближается к главным ницшевским темам, тем более он интересен?
А.Л. Да, вполне.
Д.Ф. А насколько ты сам претендуешь оказаться среди тех, кто разговаривает через века?
А.Л. Посмотрим. В любом случае такие вопросы находят свой ответ через 300-400 лет после смерти автора. Это относится не только к поэтам, скульпторам, мыслителям, но и к любому историческому событию. Сегодня, например, заниматься анализом последствий второй мировой войны, дело бессмысленное – даже комичное, как если бы Гераклит Эфесский принялся вразумлять скопище аристофановских женщин. Её смысл проступит только через несколько веков, когда сгинут все её страсти. Также будет и с каждым творцом.
Д.Ф. Небольшой блиц. Греческие фразы даны у тебя в книге без перевода. Специально? Как шифр для определенной публики?
А.Л. Да.
Д.Ф. Ты с такой неожиданной любовью отзываешься о дилетантах в науке. Ты сам мог бы назвать себя дилетантом?
А.Л. Да. Гадко быть профессионалом в той области знаний, которой я занимаюсь. Никогда мне не встречалось столько бездарей и самодовольных гусынь, как среди этой публики.
