Никто никогда не заговаривал об этом, и сама Ульвхильд не сознавала, что она была не похожа на других детей. Она очень любила украшения и нарядные платья, и у родителей не хватало духа в чем-либо ей отказать; напротив, Рагнфрид шила и вышивала для нее и наряжала ее, как королевскую дочь. Однажды, когда прохожие коробейники остановились ночевать в Лэугарбру, Ульвхильд увидела там их товары, они, между прочим, продавали янтарно-желтую шелковую материю, и девочке непременно захотелось такого шелку на сорочку. Лавранс, вообще говоря, никогда ничего не покупал у торговцев, продававших незаконно по сельским приходам товары, которыми разрешалось торговать лишь по городам, но тут он сразу купил всю штуку. Кристин тоже получила от отца шелку для своей свадебной сорочки и вышивала ее этим летом. До сих пор у нее никогда не было никаких других рубах, кроме шерстяных и одной полотняной для праздничного наряда. Но Ульвхильд получила шелковую праздничную сорочку и еще воскресную полотняную сорочку с шелковым верхом до пояса.

Лавранс, сын Бьёргюльфа, владел теперь также и небольшой усадьбой Лэугарбру, которой управляли Турдис с Йоном. У них жила самая младшая дочка Лавранса и Рагнфрид – Рамборг, которую Турдис выкормила грудью. Рагнфрид почти не глядела на этого ребенка в первое время после его рождения, говоря, что она приносит своим детям несчастье. Впрочем, она очень любила свою маленькую девочку и постоянно посылала подарки ей и Турдис; позднее она стала часто ходить в Лэугарбру посмотреть на Рамборг, но предпочитала приходить по вечерам, когда девочка уже спала, и только сидела около нее. Лавранс же и две старшие дочки часто бывали в Лэугарбру и играли с малюткой; она была сильным и здоровым ребенком, но не так красива, как сестры.

Это лето было последним, проведенным Арне, сыном Гюрда, в Йорюндгорде. Епископ обещал Гюрду помочь юноше пробить себе дорогу в жизни, и Арне должен был к осени переехать в Хамар.

Хотя Кристин знала, что она люба Арне, но в душе ее было еще так много детского, что она не задумывалась над этим; она держалась с ним, как обычно бывало с тех самых пор, когда они были детьми: постоянно искала его общества и всегда шла с ним об руку, когда плясала дома или на церковном пригорке. И то, что матери это не нравилось, казалось ей скорее забавным. Но она никогда не говорила с Арне о Симоне или о своем замужестве, потому что заметила, что он становится угрюмым, когда при нем заговорят об этом.

Арне был на все руки мастер и решил сделать для Кристин на память о себе рабочий стан. Он уже покрыл резьбой и ящик в сиденье, и раму стана, а теперь работал в кузнице, выковывая железные скобы и замок к ящику. Однажды прекрасным летним вечером Кристин пошла к нему, захватив с собой отцовскую куртку, которую надо было починить. Она села на каменный порог и принялась шить, болтая с юношей, работавшим в кузнице. Ульвхильд, пришедшая с сестрой, ковыляла поблизости на своем костыле и ела малину с кустов, росших по обочинам поля между грудами камней.

Через некоторое время Арне вышел из двери кузницы, чтобы немного остыть. Он хотел присесть рядом с Кристин, но та слегка отодвинулась и попросила его быть осторожнее, чтобы не запачкать ей сажей шитья, которое лежало у нее на коленях.

– Так вот как теперь у нас стало, – промолвил Арне. – Ты уже не смеешь позволить мне сесть с собой рядом, потому что боишься, как бы крестьянский парень не испачкал тебя?

Кристин с удивлением взглянула на него и ответила:

– Ты же знаешь, что я хотела сказать! Сними свой кожаный передник, смой сажу с рук и садись тут, отдохни немного рядом со мной… – И она подвинулась, чтобы дать ему место.

Но Арне улегся на траве перед нею; тогда она опять заговорила:

– Не сердись же, Арне мой! Неужели ты можешь думать, что я не благодарна тебе за тот красивый подарок, который ты для меня делаешь, или забыть когда-либо, что ты всегда был моим лучшим другом здесь, у нас дома?

– А разве я был твоим лучшим другом? – спросил он.

– Ты сам отлично знаешь, – сказала Кристин. – И я никогда не забуду тебя. Но ты, которому предстоит ехать в широкий свет, ты, может быть, достигнешь богатства и славы много раньше, чем думаешь, и тогда, конечно, забудешь меня гораздо скорее, чем я тебя…

– Ты никогда меня не забудешь? – сказал Арне, улыбаясь. – А я забуду тебя раньше, чем ты меня? Какой ты еще ребенок, Кристин!

– Ты и сам еще не вырос! – отвечала она.

– Я одного возраста с Симоном Дарре, – снова заговорил он. – И мы тоже носим шлем и щит, не хуже владельцев Дюфрина, но только моим родителям не улыбнулось счастье.

Он вытер руки пучком травы, тронул Кристин за щиколотку и прижался щекою к ее ноге, выглядывавшей из-под подола платья. Кристин хотела убрать ногу, но Арне сказал:

– Твоя мать ушла в Лэугарбру, а Лавранс уехал со двора – из усадьбы нас никто не увидит. Один-единственный раз ты можешь позволить мне поговорить о том, что лежит у меня на сердце.

Кристин отвечала:

– Ведь мы с тобой оба всегда знали, что, если бы мы полюбили друг друга, это ни к чему не привело бы.

– Можно положить голову к тебе на колени? – спросил Арне и, не дождавшись ответа, склонился головой на колени к Кристин, обняв одной рукой ее стан. Другой рукой он перебирал ее косы.

– Каково-то тебе понравится, – произнес он немного спустя, – когда Симон будет лежать у тебя на коленях и играть твоими волосами?

Кристин не отвечала. Казалось, на нее внезапно навалилась какая-то тяжесть… Речи Арне, голова Арне на ее коленях… Словно открылась какая-то дверь в неизвестное, много темных путей в еще большую темноту, – невеселая, со стесненным сердцем, она медлила и не хотела заглянуть туда.

– Женатые люди не занимаются такими вещами, – неожиданно произнесла она быстро и как бы с облегчением. Она попробовала представить себе толстое, круглое лицо Симона с такими вот глазами, какими сейчас смотрел на нее вверх Арне, услышала его голос – и не могла удержаться от смеха: – Симону и в голову не пришло бы улечься на землю, чтобы поиграть с моими башмаками!

– Зачем ему? Он может играть с тобой в своей постели! – сказал Арне.

При звуках этого голоса Кристин сразу почувствовала себя слабой и бессильной. Она попробовала скинуть его голову со своих колен, но Арне крепко прижался головой к ее ногам и тихо сказал:

– А я играл бы с твоими башмаками, и с твоими волосами, и с твоими пальцами, Кристин, и весь день ходил бы повсюду за тобой, хотя бы ты и была моей женой и спала в моих объятиях каждую ночь!

Он наполовину приподнялся и, обняв ее за плечи, заглянул ей в глаза.

– Нехорошо так говорить со мною, – тихо и смущенно сказала Кристин.

– Да, правда, – ответил Арне. Он поднялся на ноги и стоял теперь перед нею. – Но скажи мне лишь одно – неужели тебе не больше хотелось бы, чтобы это был я?..

– Ах, конечно, мне хотелось бы больше… – Она помедлила немного. – Мне бы больше хотелось не иметь мужа… пока…

Арне не двинулся с места и сказал:

– Так тебе больше всего хотелось бы, чтобы тебя отдали в монастырь, как это задумано с Ульвхильд? Чтобы остаться девой на веки вечные?

Кристин уронила крепко сжатые руки на колени. Странный и сладкий трепет охватил ее; и, вдруг вздрогнув, она словно сразу поняла, как жалко маленькую сестричку, и глаза ее наполнились слезами горя при мысли об Ульвхильд.

– Кристин, – тихо промолвил Арне.

В эту минуту Ульвхильд громко вскрикнула. Костыль застрял у ней между камней, и она упала. Арне с Кристин подбежали к ней, и Арне, подняв ее, передал на руки сестре. Ульвхильд разбила себе губу, из раны сильно шла кровь.

Кристин села вместе с девочкой в дверях кузницы, а Арне принес воды в деревянной чашке, и они принялись вместе обмывать ей лицо. Ульвхильд содрала себе, кроме того, кожу с коленок. Кристин ласково склонилась над маленькими тонкими ножками.

Жалобные рыдания Ульвхильд скоро затихли, и она только тихо и горько плакала, как плачут дети, привыкшие переносить боль. Кристин прижимала ее голову к своей груди и тихонько укачивала девочку.