Вокруг них как будто железный занавес. Им ничего не будет, если они оскорбят соседей. За спиной соседи могут говорить о них всё, но высказать в лицо не решаются. Они скоро уедут отсюда, а соседям придётся жить здесь дальше.

У реки никого нет. Вода медленно уничтожает матерные слова, которые Глеб написал веткой на песке. Он любит смотреть на воду, смотреть в одну точку. Плохо, что скоро придут люди, рассядутся на дешёвых полотенцах с аляповатыми картинками, будут ржать, играть в «дурака» (дрянная потрёпанная колода, одной-двух карт всегда недостаёт), и кто-нибудь обязательно привяжется к Глебу: эй, малой, сбегай за сигаретами. Не хочешь? А в лоб хочешь?

Ваш ребёнок ни с кем не общается. Первый год его будут терпеть. На второй начнут бить.

К реке идёт лейтенант Кормухин в штатском. Несёт старую продуктовую сумку. В ней — пёстрые новорождённые щенки. Он достаёт их из сумки одного за другим, опускает мордой в воду и ждёт, пока щенок перестанет дёргаться. Потом кладёт его обратно в сумку. Глеб заворожено смотрит на это. Ему вроде бы жалко щенков, ему говорили, что так с животными поступать нельзя, но спокойная методичность лейтенанта восхищает его. Разве так можно? Разве так бывает? Глеб никогда не видел таких людей.

— Ну, что смотришь? — спрашивает Кормухин. У него низкий равнодушный голос. — Так надо, понял? Жизнь жестокая. Нечего плодить дворняг.

Он вскидывает сумку на плечо и идёт обратно — зарывать щенков на пустыре.

Вечером улица слабо освещена. Лейтенант Кормухин пьяный возвращается домой. Им с Евой снова не удалось перепродать квартиру. Даже будучи пьяным, он спокоен, только в глазах — мутная безумная чертовщина.

Лестничная площадка залита пивом. Это постарался отец Глеба. Он цепляется за перила салатового цвета и спрашивает себя вслух:

— У нас ведь нет безработицы, да? Везде же перестройка, да? Так почему же безработица есть, а перестройки нет?

Глебу хорошо слышен дальнейший разговор из-за хлипкой деревянной двери. Мать спит, нажравшись валерьянки. Если бы не валерьянка, говорит она, я бы сошла с ума. Отец говорит, что она и так чокнутая, и выходит с бутылкой на лестницу: ему надоело дома.

— Дайте пройти, — просит его Кормухин.

— Ты тоже уволен, — выпаливает отец, — так хули ты с таким еблом ходишь, будто ты лучше меня?

— Дайте пройти, — совершенно трезвым голосом повторяет Кормухин.

— Мразь ты, вот кто.

На лестнице шум, грохот.

Глеб выглядывает за дверь и застывает на месте. Отец лежит на площадке первого этажа лицом вниз. Лейтенант медленно поднимается наверх. Лицо у него по-прежнему бесстрастное.

Мать не пускает Глеба на похороны и для надзора за ним вызывает тётку из такой же, по её словам, дыры, где Глеб не был ни разу. Лицо у матери опухшее, как будто она пьёт водку, хотя пьёт она только валерьянку. Ребёнка надо оберегать от смерти, говорит она.

Глеб не понимает, почему. Когда умерла старуха-соседка, мерзкая тварь, которая вечно заливала жильцов с нижнего этажа и в пять утра на весь подъезд распевала колхозные песни дребезжащим голосом, он был счастлив. Мать, чтобы не напугать его, соврала, что бабушка уехала, но Глеб слышал, как лейтенант Кормухин во дворе говорил, что бабка наконец-то сдохла. Здорово было бы посмотреть на человека, из которого что-то вышло, как дерьмо, и теперь он неподвижно лежит и не может разговаривать, а значит, не может тебя оскорблять. Ты можешь как-нибудь обозвать его, ударить, порезать бритвой — он ничего не скажет. Отец умер, никто больше не даст Глебу подзатыльник в девять вечера за то, что он ещё не спит. Никто больше не упрекнёт Глеба за то, что у него плохой отец. Вот бы посмотреть на него в гробу.

Глеб видел гробы только на фотографиях в газетах. Похороны генерального секретаря, похороны его заместителя; пожелтевшие обтрёпанные страницы. Теперь его отец будет лежать в гробу, как генеральный секретарь.

— Нет состава преступления.

— Нет так нет, его тесть заплатил прокурору, вот и всё.

— Тётя Люда, что ты такое говоришь?.. Он его случайно толкнул, когда тот бросился на него с кулаками, Боря всегда пьяный лез драться. Как же я дальше здесь буду жить, это же такой позор?

— А эти — сразу же квартиру продали. И ходят, как ни в чём не бывало. Как не русские. Понаехало всяких.

— Мне стыдно, что Боря так себя вёл, так стыдно.

— Ребёнок спит?

— Да, всё время спит. А надо в школу ходить. Кому какое дело, что у нас случилось. Есть дисциплина…

Он не спит. Он не понимает, как можно спать, когда за стеной громко разговаривают взрослые. Наверно, другие дети умеют не бояться смерти и спать, когда рядом шумят. Смерть — это когда тебя нет, ты ничего не чувствуешь, ничего не боишься. Она бывает внезапно, поэтому к ней не надо готовиться, как к школьным занятиям или дурацкому выступлению на новогоднем празднике. Это хорошо.

А тётя Люда говорит, что в человеке есть душа, и она не умирает. Она летает везде, ей не нужно идти, выбиваясь из сил, и стоять в очереди за билетом на поезд. Это ещё лучше.

Несправедливо, что умирать должны только старые. Слишком долго ждать.

Если душа отца сейчас летает, где хочет, значит, лейтенант сделал как хуже. Но Глебу кажется, что человек вроде Кормухина не должен делать как хуже. Значит, отца просто нет. Главное — молчать о том, как Глеб этому рад. Чужие люди этого не поймут: родителей принято оплакивать.

Тринадцать лет он молчит о том, на кого хотел быть похожим. За эти годы газеты перестали быть чёрно-белыми, а быдло научилось торговать никуда не годным товаром и заработало себе на колонки, из которых в любое время суток орёт попса. Лейтенант Кормухин окончил заочную аспирантуру Балтийской академии и стал преподавать высшую математику. О нём пару раз писали в газетах. Никто не подозревал, что этим закончится.

Глеб уезжает в Москву и поступает на мехмат, хотя все твердили, что шансов у него нет. Мать кричит, что у неё нет денег его содержать, что в Москве дикие цены, что он будет разгружать там вагоны со стеклотарой и таскать кирпичи, а потом его отчислят, и он будет бомжевать вместе с гастарбайтерами, потому что ему будет стыдно возвращаться на родину. У тебя богатая фантазия, мать.

Вот увидишь, говорит она, так и будет. Говна в тебе много, этой самой гордости. Сдохнешь там, а я что людям скажу?

Мать называет его сволочью, подонком, ублюдком. В зеркале Глеб видит своего отца в молодости, только без этих вечных клочков газеты на подбородке. Раньше он читал приключенческие и якобы психологические книги всяких зануд, похожих на Януша Корчака и завуча школы номер три одновременно. В этих повестях мальчишки часто смотрелись в зеркало, пытаясь придать лицу строгое непреклонное выражение, как у революционеров, лётчиков, стахановцев или бандитов. Мальчишек расстраивало, что у них слишком длинные ресницы, как у девчонок, и что нет мрачного огня в глазах, да и глаза не того цвета (нужно, чтобы серо-стального или демонически-чёрного), и вообще, жизнь не удалась. Он учится на ошибках литературных героев. Он никогда не тратил время на попытки свести воедино картинку на стекле и воспоминание о человеке в третьего этажа. Плевать, как он выглядит. Не в этом дело.

(После Кормухиных мансарду заняли какие-то лохи — торговка-челночница и её неработающий муж. Сначала этот мудила до трёх ночи слушал Высоцкого на катушечном магнитофоне, а потом перешёл на блатняк.)

Стал бы лейтенант Кормухин психовать из-за провала на экзамене? Побежал бы он плакать в институтский туалет, как этот мальчик из элитной гимназии, которого, судя по его манерам и поведению, ни разу по-человечески не били?

Нет, он сдал бы листок с ответами и молча ушёл бы. Глеб решает все задачи и молча уходит. Когда выясняется, что он прошёл по конкурсу, он ничем не выдаёт своей радости.