Теперь же подобными красотами вряд ли кого-нибудь можно было удивить. Да и само родовое гнездо постепенно пришло в упадок, а дону Карлосу до него не было никакого дела, так как он полагал, что дворянину не пристало заниматься пустяками.
Покуда маркиз занимался собой, а Хорхе хлопотал по дому или собирал дань с работников, малыш Хуан был предоставлен самому себе. Нрав его уже в то время поражал спокойствием, столь несвойственным пылким испанцам. Едва встав на ноги, он стал проделывать удивительные по дальности переходы, обходя дом вдоль и поперек. Вскоре родного дома Хуану стало мало, а потому он смело вышел во двор, где во множестве бродили, валяясь в грязи, свиньи и копошились роющиеся в навозе куры – небогатое достояние маркиза. Ребенок огляделся и внезапно с удивительной ловкостью вскочил на спину единственного борова. Боров тот был черен, словно арап, огромен и известен всей округе своей свирепостью. Его клыки страшно торчали изо рта, распугивая незваных посетителей маркиза лучше всякой собаки. Едва малыш вскочил ему на спину, как боров взревел от обиды и унижения. Он затряс всем телом, стараясь сбросить с себя легкого, как пушинка, седока. Однако это оказалось не так-то просто. Хуан ежедневно видел, как отец садится на прекрасного скакуна, чтобы дать волю и себе и ему промчаться по округе, путая мирных жителей Карабаса воинственным галопом. Конечно, мальчик тайно завидовал маркизу, а потому, едва завидев такого изумительного скакуна, каким ему показался боров, не удержался, желая походить на отца, и забрался к нему на спину. Щетина, которой заросла вся спина вплоть до самой холки, больно впивалась в оголенные ножки малыша, но Хуан крепко ухватил животное за уши и со всей силы ударил его босыми пятками в бока. Взвизгнув не столько от боли, сколько от обиды и унижения, огромный боров бросился бежать. Маленькие глаза его налились кровью, застилая Божий свет, а потому боров постоянно налетал то на большую лохань, стоявшую посреди двора, то на раскрытые двери амбара. При этом он громко взвизгивал и припускал еще быстрее, надеясь избавиться от навязчивого седока. Но юный Хуан держался за уши крепко, весело смеясь и крича от восторга. За этим занятием его и застал привлеченный шумом Хорхе. Старик всплеснул руками и, хохоча, стал звать дона Карлоса выйти и посмотреть, что проделывает его сын. Отвлекшись от кормилицы, маркиз вышел во двор, где он с удивлением обнаружил маленького Хуана, которого едва вез успевший чрезвычайно устать боров. Черная кожа лоснилась от пота, будто у доброго скакуна, которого опытный наездник хорошенько погонял по кругу. Понукаемый Хуаном боров уже еле волочил ноги, намаявшись от всей этой беготни и ударов, но так и не сумел сбросить настойчивого седока. Дон Карлос дождался, пока боров не поравняется с ним и, ловко ухватив сына под мышками, взял его на руки. Боров тотчас же повалился в мягкую пыль двора, тяжело дыша и закатив глаза. Мальчуган, весело смеясь, уставился на отца, спрашивая его, понравилось ли тому представление.
– Молодец! – только и сказал маркиз, опуская Хуана на землю.
Но и этого немногословного поощрения оказалось довольно мальчику, росшему без материнской ласки и безо всякого воспитания.
«Молодец» – это первое слово, которое сказал юный Хуан, начавший говорить довольно поздно. Мальчуган рос, наслаждаясь той свободой, которую давало ему полное отсутствие воспитателей и наставников, самостоятельно познавая жизнь. Он носился вместе с детьми работников по главной улице, совершенно ничем от них не отличаясь, в легкой, перешитой и залатанной рубахе и коротких штанах, сверкая босыми пятками, вечно грязный и перепачканный, горланил, как и другие дети, дразнил местного дурачка. Хуан ходил на реку купаться и когда позволяла погода, и когда было холодно, закаливая таким образом организм, способный впоследствии переносить многочисленные невзгоды и тяготы, выпавшие на его долю.
Однажды маркиз де Карабас взял сына, которому исполнился пятый год, на праздник в Севилью, бывшую тогда центром Каталонии. Хуан воочию увидел торжественное шествие, совершаемое ежегодно в Пасху на площади вокруг собора. Священники в расшитых золотом белоснежных одеждах несли огромные, сверкавшие на солнце кресты. Следом шли самые набожные жители Севильи, удостоенные чести тащить на своих плечах носилки, в которых восседала статуя Пречистой Девы Марии. Перед носилками, извиваясь и подвывая, шли бесноватые и юродивые, что во множестве стекались на празднование Пасхи в Севилью и составляли ее неотъемлемую часть. За Пречистой Девой торжественно вышагивали богатые и великосветские горожане, красуясь в лучах яркого весеннего солнца своими нарядными одеждами. За ними толпой валил люд попроще. Все это великолепие сопровождалось изумительным по красоте церковным песнопением.
Дон Карлос, нагло растолкав локтями зевак, собравшихся на площади перед собором, пробрался к самой ее центральной части и горделиво огляделся вокруг, всем своим видом давая понять окружающим, что он не какой-нибудь там босяк, а дворянин, достойный уважения, чья шпага готова проткнуть любого, осмелившегося усомниться в этом. Хуан блестящими от возбуждения глазами смотрел на проходившую перед ним процессию. Ему, обычно спокойному, передалось необычайное возбуждение народа, тянущего руки к носилкам и просящего благости у Девы Марии. Внезапно дон Карлос подхватил мальчика и, вскинув в небо, посадил к себе на плечи.
– Смотри, Хуан, – кивком головы указал он в сторону большого балкона, украшенного расшитым гобеленом, на котором красовались гербы Кастилии и Арагона. Балкон сей служил украшением королевского дворца, стоявшего прямо перед доном Карлосом и его сыном. – Это наши драгоценнейшие король и королева.
И точно, в этот момент на балкон вышла Изабелла Кастильская, ведомая под руку Фердинандом. Народ взвыл от восторга. Мальчик, поддавшись всеобщему ликованию, громко закричал и замахал руками. В этот момент королева, которую ее дражайший супруг галантно усаживал в кресло, казалась даже красивее, чем Дева Мария, считавшаяся доселе Хуаном самой прекрасной из женщин.
Празднование Пасхи и выход королевской четы глубоко врезались в память ребенка. Теперь женская красота навсегда связалась в его сознании с религиозным экстазом. Вернувшись в селение Карабас, Хуан тут же рассказал своим товарищам по играм, свидетелем какого величайшего из всех виденных ранее событий он стал. Сидя долгими весенними вечерами у реки и помешивая в костре догорающие угли, юный Хуан восторженно рассказывал о процессии, изображая попутно бесноватых и юродивых, а также о торжественном выходе королевской четы на балкон дворца. Дети, ничего не видевшие дальше околицы селения, слушали его, раскрыв рты. Они постоянно требовали пересказывать им удивительное празднование Пасхи в Севилье.
Видя, что товарищи чрезвычайно увлеклись рассказом, Хуан предложил им новую игру. Уже на следующий вечер возвращавшиеся на поля после сиесты работники были несказанно удивлены открывшимся им зрелищем. Прямо по главной улице шествовала небольшая процессия, состоявшая целиком из детей. Впереди процессии, высоко задрав две связанные меж собой скрещенные палки, вышагивал самый младший. Следом за крестом на старом обломке древка, найденного мальчишками где-то у реки, развевался вместо церковного знамени оборванный военный стяг, по-видимому побывавший много раз в самой гуще сражений, так как края его были страшно обуглены. Двое самых старших по очереди несли знамя, четверо ребят помладше тащили на худых загорелых плечах скрещенные палки. В этих импровизированных носилках красовалась старая кукла, изображавшая Пречистую Деву Марию. Куклу ребята позаимствовали у одной из девочек, с которыми им было зазорно играть. За то, что девочка отдала свою куклу, ее приняли-таки в игру после долгих и жарких споров. Теперь сама девочка изображала не кого-нибудь, а королеву, стоявшую на небольшом холме и махавшую процессии платком. Проходившие мимо нее мальчишки должны были ей кланяться, иначе, как утверждал маленький Хуан, игра не считалась. Остальные девчонки селения страшно завидовали избраннице и старательно следили издалека, чтобы их более счастливая подруга махала платком, как положено настоящей королеве Изабелле Кастильской.
