– Вещи, места, их трудно с себя стряхнуть.

Джорджи попыталась не поморщиться. Она никогда не понимала, как места могут иметь над людьми какую-то власть. Этот вид ностальгии ее раздражал. Было ужасно видеть, как люди привязаны к своим воспоминаниям, как они остаются в своих городах и домах из какого-то извращенного пиетета.

– Я было подумывал о том, чтобы перебраться на север, – сказал он. – Хотел просто бросить все и сорваться. Понимаешь, исчезнуть. Я уже чувствовал себя как призрак.

– Как призрак?

– Как будто я уже умер, но эти новости еще не дошли до моего тела. Как лесной пожар, который настигает тебя так быстро, что ты уже весь испекся, но все еще бежишь.

– Господи!

– Но потом я подумал: а ведь меня уже нет! Почему бы просто не исчезнуть, никуда не уезжая?

– Ты меня запутал, Лю.

– Я пришел домой после последних похорон и сжег все свои бумаги. Лицензии, все удостоверения, школьные табели. Все равно у меня не было налогового номера. Просто проскочил через сетку, понимаешь ли. Жить втайне. Быть тайной.

– Но какой смысл?

– Уединение. Уединение. Рано или поздно твои тайны – все, что у тебя остается.

– Ходячий Призрак.

– Это про меня.

– Так что ты браконьерствуешь в морях, читаешь здесь и играешь музыку – совсем один.

– Музыку – нет.

– Ты и вправду больше не играешь?

– Даже и не слушаю.

– Не можешь или не хочешь?

– И то и другое.

– Что, совсем никогда?

– Никогда.

– Ужасно.

Лю наградил ее болезненной, непокорной улыбкой, и она могла бы поклясться, что видит в нем мальчишеское упрямство. Трудно было поставить ему это в вину, но ощущение, что это приносит тебе только неприятности, оставалось. Он был убит. И все это было тем более дорого Джорджи, потому что напоминало ей саму себя.

– Ты когда-нибудь мечтала, – спросил он, – когда была девчонкой, чтобы все залезли в машину, уехали и забыли про тебя?

– Именно об этом я и мечтала, – горько сказала Джорджи.

Он улыбнулся, и Джорджи не смогла этого себе объяснить; она не могла понять, откуда могла взяться такая улыбка.

– А место? – спросил он. – У тебя было когда-нибудь особое место?

– Когда я была маленькой – нет. Хотя мне нравилась река, у которой мы жили.

– Где?

– Да в Недлэндсе.

– Но особого места не было?

Джорджи почувствовала, что сейчас она не выдерживает какое-то испытание. Разумеется, он не понимал, насколько они разные. Он был просто выучившийся всему сам фермерский мальчик, а она – беженка из круга победителей, девочка, которая решила стать медсестрой, чтобы похерить мечты старика о том, что у них в семье будет врач.

– Я тебе кое-что покажу, – сказал он.

Пес привстал и посмотрел на него.

Она поймала себя на том, что смотрит на часы.

Фокс берет ее с собой на вершину холма над каменоломней. Пес рыщет в сухой траве, преследуя кого-то невидимого.

– Надо было надеть туфли, – говорит она.

– Хочешь, понесу тебя?

– Нет.

– Мне несложно. Ты такая маленькая.

– Мне, черт возьми, сорок лет! Кстати, а тебе сколько?

– Тридцать пять.

– А сколько, ты думал, мне лет?

– Примерно столько и думал. Ну, залезаешь или как?

Фокс поднимает ее к себе на спину. Господи, вес другого живого существа! Она обнимает его за шею и прижимается к спине.

– Это недолго, – говорит он.

– А кто торопится?

– Ты можешь вернуться еще до сумерек.

– А кто говорит, что я вообще возвращаюсь? – резко спрашивает она.

– Ты возвращаешься. Ты просто пробуешь воду.

– Черта с два!

– Ну, маленькая кошелка, набитая губнушкой и кредитками, пошли.

– Опусти меня.

– Ты собиралась вернуться, – говорит он. – Будь честной. Тебе нужно было время, чтобы во всем разобраться.

– Опусти меня! – орет она, дергая его за волосы и за уши.

Он спотыкается, пес гавкает, и они валятся в грязь.

– Господи Иисусе, да он меня укусил!

Пес отскакивает в сторону на пару метров и смотрит на нее со скорбным раскаянием.

– Ты его испугала, – говорит Фокс, пытаясь не рассмеяться.

– Ему делали прививки?

– Единственные прививки в этой местности – это свинцовые пули, леди.

– Не называй меня леди, черт тебя дери!

– Ладно.

Он поднимает ее и целует волосы. Она вытирает глаза о его руку.

Джорджи молча шла за ним к куче камней. Желтый песок был мягок и прохладен в тенях, которые простирались от остроконечных башенок. Вокруг камней росли желтосмолки, и их широколапые листья подрагивали на ветру.

– Приходил сюда мальчишкой. Птичка тоже любила это место. Моя племянница. Вот, смотри.

Он взобрался на самый высокий камень и что-то вытащил из-под него. Потом помедлил.

– Просто жестяная коробочка, – сказал он. – Ее маленькие секреты.

Он ставит коробочку обратно, не открывая, и кажется, что он смотрит на нее смущенно и расстроенно.

– Было одно место, – сказала Джорджи не только из жалости, но и из солидарности. – Место, где я застряла. Далеко на севере.

– Как застряла? – спросил он.

– В лодке. На суше, ни больше ни меньше. Там был остров и мангровые деревья, баобабы, птицы. И у меня было чувство дежа-вю, будто бы я всю жизнь знала это место.

– Так ты морячка?

– Если бы я была морячка, мне не пришлось бы два дня сидеть в глине.

– Покажи мне как-нибудь. В атласе.

– Коронация. Залив Коронации.

– И это далеко к северу?

– В тропиках.

Он снова улыбнулся, и Джорджи поняла, что, хотя она каждую минуту и направляется обратно в Уайт-Пойнт, она все равно хочет его. Нельзя доверять таким импульсам.

– Что будем делать? – спросила она.

– Кто его знает?

– Мы должны бы пожалеть, что встретились.

– Да уж.

– Ты можешь мне доверять.

– Я буду. Черт, мне придется, – сказал он. – Только будь осторожнее.

– Но что мы будем делать?

– Жизнь – она длинная.

– Что это значит?

– Я никуда не еду.

Тени камней теперь сомкнулись, как лабиринт, у их ног, и пес, высунув язык, часто задышал; а Джорджи размышляла над тем, как ничтожно мала вероятность того, что у них что-нибудь получится. Несерьезно было и думать об этом как о чем-то большем, нежели интерлюдия; простое происшествие, которое нужно просто оставить позади.

Она уходит, и Фокс отправляется обратно вдоль реки, пес бежит за ним. Он не понимает этого импульса, но что-то тянет его из дому, он вынужден пройти по своим следам, по пути, который они проделали сегодня. Что это за спотыкающееся, ныряющее ощущение, что за паника, которая сменяется новым приступом фатализма? И это возвращение… Не есть ли это своего рода ритуал очищения? Какая-то часть Фокса полагает, что этот обряд сможет вернуть ему безопасность и одиночество, которое он ощущал двадцать четыре часа назад. Вся эта работа, тяжелое самоотрешение – все испаряется, когда он стоит там.

Ветер морщит воду. Деревья стонут и сцепляются рогами над его головой.

И как только он мог сказать ей, что его образ жизни – это попытка забыть? Все это время он по своей собственной воле пытался заставить себя не помнить. И иногда это действительно возможно; в жизни, полной физических императивов, это вполне реально, но это не похоже на забывание. Забывание – это милость, случайность. Так что это не было триумфом, но это-то у него есть, по крайней мере, ведь так? Целый год – и он не сорвался, не сгорел.

Он смотрит на покрытый круглыми пятнами берег. Когда он был мальчишкой, он думал, что это место – живое. Ночью, лежа в кровати, он чувствовал медленное течение жизненных соков, дыхание листвы, колебание воздуха, когда в нем проносятся птицы, и понимал, что, если смотреть уголком глаза, желтосмолки будут плясать снаружи и из-за бревен с выжженными сердцевинами будут выбираться люди. В такие дни можно было приходить сюда, стоять на мелководье и очищать разум. Смотреть на зажженную факелом солнца поверхность воды и разбивать ее на несоизмеримые монетки света. По-настоящему перестать думать и остаться пустым. Это было сложнее, чем задержать дыхание. Можно было стоять там неподвижно, как пень, с разумом чистым, как у зверя, и слышать, как на жаре трескаются арбузы. В те дни ты становился пятнышком света, тлеющими угольями. И счастливым. Даже после смерти матери у него было это, хотя и пошло на спад. Потом в такое состояние его приводила только музыка. И теперь, когда этого нет, осталась только работа. Несмотря на то что единственной милостью, которая ему еще оставалась, было то, что он не чувствовал себя мертвым и не ощущал прошлого.