19 июня, среда. Появилось новое слово — “скинхеды”. На них сейчас принято валить всё. Тут я перешел к погрому на Манежной площади, который меня по-настоящему взволновал. Это знаковое явление для России, так же как 11 сентября — знаковое явление для мира. Первым о скинхедах и о национализме заговорил насмерть перепуганный комментатор Евгений Ревенко. Никаких скинхедов на Манеже не было, а были просто обездоленные ребята, которых лишили высшего образования, нормальных знаний (хотя, может быть, и из-под палки), пионерлагерей, надежд. Им пока не нужно медицинское обслуживание и здравоохранение, но вот мамкам и бабушкам оно нужно, и молодые люди обнаружили, что у мамок его тоже нет. А дали им — дешевое пиво и возможность посмотреть большой телевизор. Если бы “панасоники” и “самсунги” у них были дома, они, может быть, и не поехали бы из своих Чертанова, Митина или Домодедова. На Манеже — явление социального протеста. Именно это и показывал наш телевизор. Теперь можно ждать всего чего угодно.
Пo телевизору передавали, что на заместителя московского мэра, на очень бедного Орджоникидзе, который курирует игорный бизнес и туризм и имеет в центре города особняк, опять “наехали”, как и два года тому назад. Его спасли бронированные стекла БМВ. Богатый человек всегда едет на дорогой машине. Сочувствие у меня только к шоферу и охраннику, которые пострадали. Сам вице-мэр остался цел. Это ваши, ребятки, правила игры, кому вы и что обещали, чего не выполнили, где взяли и чего не отдали? Как скучна жизнь! Ради денег и ради того, чтобы в подвале особняка иметь биллиардный зал и бассейн, — ездить с бронированными стеклами?..
22 июня, пятница. В тот же день вечером — восьмидесятилетие Сергея Васильевича Викулова в Ленинке. Абсолютно честно собранный зал. Это люди пришли послушать именно Викулова и никого другого. Такому залу и такой судьбе можно позавидовать. “Наш современник” в сегодняшнем виде — это в первую очередь его работа. Жизнь и развитие послевоенной литературы подтолкнули, создали тенденцию, а Викулов стал ее воплотителем. Ведет вечер Станислав Куняев. В рассуждениях и самого именинника, и таких патриархов, как Мих. Алексеев, много привычных слов, символизирующих неприятие режима и курса. Но так уже не говорят, время пошло другое. Иногда мне кажется, что уже не следует так упорно говорить о цензуре и тех гонениях “от ЦК КПСС”, которым вроде бы сейчас все работавшие в идеологии подвергались. И следует ли говорить о себе, что вот я впервые написал о голоде 1933 года. Это, наверное, правильно и справедливо, но у литературы другие престижи. Через какое-то количество лет история все равно, держит ее ЦК КПСС за хвост или нет, берет свое. В своем выступлении, а я говорил одним из первых, я отметил, что при всех своих недостатках ЦК КПСС хорошо знал свои кадры, сообразил и сумел вытащить еще молодого сорокалетнего Викулова из провинциальной Вологды в Москву и назначить главным редактором. Но я в основном говорил о Викулове как о человеке, создавшем направление. Много всего в наше время издавалось, но мои главные литературные впечатления связаны все же с текстами “Нашего современника” — “Красное вино победы”, “Живи и помни”, “Прощание с Матерой”, “В ту же землю”, “Царь-рыба”, работы Кожинова и самого Куняева. Это немало для журнала.
1 июля, понедельник. В самолете Москва — Дюссельдорф встретился с нашими пренебрежительно-высокомерными стюардессами. Кормили неплохо, я взял рыбу с картофелем и рисом. Качество кухни прекрасно контрастировало со стюардессами, каждая из которых годилась бы в лидеры на садомазохистских оргиях. За время рейса начитался газет. Совершенно пала, стремясь превратиться в “Московский комсомолец” всероссийского масштаба, “Комсомольская правда”. Это сплетни, байки, слухи, злость. Стала скучной обслуживающая бизнес и ненависть Березовского к Путину “Независимая”, сухой и холодной — “Известия”. В “Независимой” огромное интервью демократического лидера прошлого призыва Рыбкина об истории подписания Хасавюртовских соглашений. Сейчас, после гибели А. И. Лебедя, необходимость их подвергается большому сомнению. Что касается сомнений, то у здравомыслящих людей они возникали всегда, но симптоматично, что все начинается после того, как человек погиб. В “Известиях” также полоса о процессе Холодова. Много любопытных подробностей, свидетельствующих о том, что правды мы никогда не узнаем. Ум не справится с аргументами сердца. Я думаю, что почти все виновные на этом процессе присутствуют, кто-то старательно затирает правду.
В Кёльне холодно, пасмурно и мокро — идут мягкие европейские дожди, небо затянуто тучами, температура 14–15 градусов тепла. И надо всем этим возвышается дерзкая громада собора. Его видно в прогалах улиц и переулков почти с любой точки города, почти так же, как в Москве храм Христа Спасителя. Я всегда удивляюсь, как постоянные жители молча, не взглянув, проходят мимо собора, я о нем размышляю постоянно, он будоражит мое воображение, я очень часто думаю о технологии его постройки, представляю, как он строился. Но каков был уровень дерзости!
Вечером начал читать в “Нашем современнике” новую главу из книги Ст. Куняева “Поэзия. Судьба. Россия”, посвященную Польше, — “Шляхта и мы”. В названии книги есть, конечно, некоторая выспренность, слишком много больших букв. Россия — это общая страна, а “Судьба” — Станислава Юрьевича?
2 июля, вторник. Утром решили поехать в Аахен. В путеводителе сказано, что там в соборе мощи Карла Великого и когда-то была его столица. Мой опыт говорит, что браться за экскурсии и всяческие осмотры надо сначала, потом восприятие притупляется. Само по себе интересно посмотреть место, где произошло некое сгущение сил и из слов и предположений возник миф о Великой империи. Ведь сначала возникают слова и идеи, а потом империи и действия. С. П. в Аахене уже был, когда несколько лет назад стажировался в Германии, но в этих вопросах он всегда готов пожертвовать якобы свежей новизной собственного восприятия. Я-то люблю “двойные” просмотры. Сознание мое устроено так, что сначала я как бы лишь фиксирую предмет, будто фотографирую, а потом начинаю его и так и эдак поворачивать в сознании, рассматривать, я его предвкушаю и предполагаю в нем еще не увиденное. Вот тут мне бы и надо еще раз посмотреть музей, картину, взглянуть на пейзаж.
В Германии все достаточно близко, Аахен лишь в часе езды от Кёльна. Билет, если ехать, как мы, группой от двух до пяти человек и возвращаться в тот же день, стоит намного дешевле в расчете на одного человека, чем обычный. Вместо предполагаемых сорока евро мы заплатили двадцать пять. Еще раз посмотрел на собор со стороны вокзала. Когда я задрал голову, чтобы рассмотреть утопающее в облаках навершье, пришла ко мне все та же мысль: ну, хорошо, поставили, построили, воздвигли, но как осмелились такое замыслить, откуда такая дерзость? Одна из башен собора в строительных лесах из армированного алюминия. Сами эти леса, повисшие высоко над головами, кажутся мне чудесными.
Об алюминии. Когда, где-нибудь за границей, я вижу окна, сделанные из алюминиевого проката, подобные строительные леса, мне вспоминаются наши, еще “советские”, тазы и кастрюли, которые бомжи собирают по дачным участкам и потом сдают торговцам, вспоминаются ободранные от цветного металла животноводческие фермы, вспоминаются мальчишки, которые погибли или оставались без рук, когда лезли срезать провода высокого напряжения. Забыть, естественно, невозможно и нашу бывшую Эстонию, которая внезапно стала главным экспортером цветных металлов на Запад.
Аахен — это из чего-то для меня сокровенного, того, что я никогда не предполагал увидеть, существующего даже не в натуре, а в легенде, всплывающего лишь для посвященных американских миллионерш со дна озера. И вот он всплыл. Здесь, конечно, стоит смотреть лишь сам центр, чудом сохранившийся. Все остальное также общо, нарядно, свежо, но не имеет своего, индивидуального лица — одним словом, Германия. Витринка с гномиками и чашечками, витринки с некоторыми новейшими домашними приспособлениями и приборами, магазины с обувью и нестарым антиквариатом. Обычный быт, обычные люди, часто не сознающие, что живут в воздухе великой истории. Но ведь этого никто и никогда не сознает и не сознавал.
