Доктор, исполнитель — мим, мне еще и сыграл в лицах курс "ВЕЧНОСТЬ и МГНОВЕНИЕ".
Пантомимически была показана музыкальная мелодия, сопровождавшая курс: "Со страхом и трепетом — приступите: к "ТАЙНЕ НОЧИ"".
И удар курса — катастрофический выпрыг: он БЫЛ РАЗЫГРАН.
Кто ограничился бы прослушиванием одного этого курса, — не мог бы себе представить доктора не строго — взыскующим, бледно — грустным; и доктор жил бы в нем — вздрогом трепета и… чуть — чуть… боязни.
Через две недели — курс "ЕВАНГЕЛИЯ ОТ МАРКА"; и — ни одной ноты от курса бывшего; читал — другой человек, в другой тональности и цвет курса — иной; доктор ходил по эстраде — молодой, быстрый, свежий и весь какой — то "РОЗОВЫЙ": розовый не румянцем, а каким — то рефлексом, падавшим на него; точно его осветили розовыми лучами и он непроизвольно улыбался; и уста его зацветали удивленно — радостной улыбкой от увиденных исторических перспектив; весь жест его рук — не преодоление космической тьмы: в предыдущем курсе он шел, как бы медленно ощупывая разверзающуюся бездну "НИЧТО"; а тут он молодо как бы руками "срывал "ПОРТЬЕРЫ"" нашего ограниченного кругозора; и стены падали, как портьеры, от взмаха одной руки, а другою он как бы схватывал то того, то другого из нас со странно веселым рывом и показывал на места, где прежде висели шторы узости, педантизма, ограниченных "ТОЧЕК ЗРЕНИЯ" на историю и разных "ЕВАНГЕЛЬСКИХ КРИТИК"; он как бы говорил: "Будем вместе смотреть, — видишь, видишь? Не ожидал? Да и я тоже… А это — история".
Так бывает лишь в редких снах, которые помнятся годами и содержанье которых — сюрприз: "А я‑то думал…", "А ты — не думай: гляди!" — как бы говорил доктор; и розовые лучи, его освещавшие, — понял я, — историческое солнце, осветившее дорогу, на которой он учил разглядывать едва внятное; на горизонте — тускль; это — Индия; а вон там, где едва видно начало дороги — древняя Персия[195]: здесь началось осознание времени.
Иногда он как бы вырывался с эстрады и сам оказывался в им показываемой перспективе, в ней устраивал фейерверк комет: таков момент его характеристики Будды и Сократа, как двух комет, обращенных ядрами друг к другу с разлетающимися хвостами: Буддов хвост — мрак времен; а Сократов — летел в наше время. И вдруг мы все оказались в буквальном смысле в кометном, нас проницающем хвосте; и Сократ на мгновение оказался в каждом из нас; и многие лично пережили светло свою "ЧАШУ С ЯДОМ"; этот показ Сократа мне был решающим моментом перерождения взгляда на Сократа; слетели шторы Ницше, которые мешали мне увидеть греческого гения; и в последующей линии лет, я, перечитывая литературу о Сократе, нашел ряд объективных подтверждений к тому, что было мной молниеносно пережито в связи с Сократом; так же мне был брошен Гамлет.
Из лекции в лекцию крепла тема этого мной молодо переживаемого розового света, как атмосферы, озаряющей историю; была показана "АТМОСФЕРА" Илии, как той же эфирно — световой силы. И доктор, такой "молодой и розовый", точно креп в этой "ЭФИРНОЙ" силе; и была показана "СИЛА" терапевтов; и вдруг все это молодое и розовое, что играюще порхало над историей и над ним соединилось и лучом осветило два — три евангельских текста. "Как же из этого никто не понимал до сих пор?" — подумал я. И наконец — все связывалось: Сократ, Будда, Илия, Гамлет, Гераклит, Доктор Фауст: свободные перепрыги через столетия, картины, образы: быстрый выхват их из линии истории и новый схват в "БУКВАЛЬНОМ ПРОЧТЕНИИ" нескольких текстов Евангелия от Марка выявил "ЛИК ЮНОШИ", который бежал во тьму, когда захватили Иисуса: ЭТОТ ЮНОША — САМ ХРИСТОВ ИМПУЛЬС[196].
И розовая молодость доктора, овеянная, как персиковым Цветом, огненная его быстрота и будто ДУХОВНОЕ ВЕСЕЛЬЕ его, да это — ОВЕЯННОСТЬ ТЕМ ИМЕННО, о ЧЕМ ОН ГОВОРИЛ.
Он — показал НЕЧТО от импульса в интонационной теме Ю лекций; и омолодив нас, ТЕРАПЕВТИЧЕСКИ сыграл "СВОЮ РОЛЬ", — скромно сошел со сцены, чтобы стать: доктором Штейнером, "ДОКТОРОМ" в сюртучке.
Когда я говорю "РОЛЬ", "ГРИМ", — я говорю намеренно скромно; "ТЕОСОФЫ" поставили бы вместо слова "РОЛЬ" — "ИНКАРНАЦИЯ"; вместо же слова "ГРИМ" — "ОГРОМНАЯ, ДУХОВНАЯ АУРА".
Но доктор Штейнер боялся "СИХ СЛОВЕСНЫХ КИТОВ" — воображаю, как сморщился бы он, услышав о себе нечто подобное; и знаю: мои слова "РОЛЬ", "ГРИМ" — не обидели бы его.
Ведь главное — совершилось: ОН НАМ ПОКАЗАЛ В ЖЕСТАХ НЕЧТО НЕПОКАЗУЕМОЕ; не ищите "ЭТОГО" в литографированном конспекте, в конспекте от "СИМФОНИИ" — ничего не осталось.
И прослушание курса "ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАРКА" прибавило более, чем прослушание 9‑й симфонии БЕТХОВЕНА.
Следующим слышанным "КУРСОМ" считаю я те 9–10 прослушанных в берлинской ветви лекций, которые были продолжениями той одной темы, формально лишь называемой СОСТОЯНИЕ ДУШИ ПОСЛЕ СМЕРТИ[197]; он не один курс посвятил этой теме; и каждый раз говорил по — новому.
В берлинской теме ударная сила была не в трансцензусе, не в "ПО ТУ СТОРОНУ", а в углублении темы "СМЕРТЬ"; в по сю сторону: смерть есть в нас; и углубляя работой сознания эту "СМЕРТЬ В НАС", — мы разглядываем и третье измерение: движение в нас темы смерти, которая не смерть, а этапы в диалектике той линии, которую мы знаем, как точку смерти на небе.
Музыкальная интерпретация темы не носила в себе ни СМЕРТИ, ни ПОТУСТОРОННОСТИ; эти лекции особенно странно разыгрывались во мне: точно показывался генезис моего сознанья из бессознания; и обратно: показывалось, как сознание, врастая в бессознание, воскрешает картины, которые обычно воспринимаются мифами; был показан миф моего явления из — за рождения, как из — за смерти; и было показано мое врождение в смерть.
Образы, сопровождавшие этот странный показ и роль мима — исполнителя, опять не имели ничего общего с предыдущими курсами; лейтмотив цветовой — рождение из темно — голубой мглы каких — то бело — золотистых образований полу — людей, полумифических существ; и я вспомнил: причудливые очертания островов Греческого архипелага, напоминающих драконов, героев, полубогов; они могли бы служить моделями моих образов, рождаемых интонацией, паузами и странными взглядами доктора, иногда бросаемыми мне: "Понял?" Как эти дочеловеческие формы в ритме их строящих линий напоминают ритмы переживаний моих, так ритмы этих переживаний координировались с ритмами доктора, нюансирующими слова о трудностях ориентации в иных перспективах, которые и суть перспективы так называемой "КАМАЛОКИ"[198]; вопрос о "КАМ АЛ ОКЕ" вставал вопросом о понимании трудностей, например, пятимерной перспективы в сечении трехмерной; и понимание это — не понимание "МИСТИЧЕСКОЕ", а понимание — опытное; опытное ж сырье или "СМЕРТЬ В НАС" — наше же подсознание. Доктор, ставящий перед нами проблемы иных перспектив, рисовался мне древним греческим героем, учащим меня обхождению с химерами и гидрами проекций многомерных фигур в наших фигурах мысли; а тема "СМЕРТИ" и так называемой загробности — предлог вызвать в нас эти перспективные упражнения. Незадолго до этого я передал доктору тетрадку моих "ПЕРСПЕКТИВНЫХ УПРАЖНЕНИЙ" с графиками соотношения тел; в теме курса мне были прямые ответы на поданную тетрадочку; что это были ответы, явствует из того, что отдавая потом мне тетрадку, доктор никак не реагировал на нее: реагировал он ВСЕМ КУРСОМ, сплетя темы моих вопросов с ответами, данными в образах.
