Хотелось спросить себя: "Кто же с ним в куще СЛУЖИТ в свершениях лекции"? И срывался невольно душевный ответ себе самому: "НЫНЕ СИЛЫ НЕБЕСНЫЕ… СЛУЖАТ". И тогда понятно мое невольное обращение к образу "КУЩИ", невольное желание нас, слушателей, в связи с лекцией ли, с курсом ли, воздвигнуть "КУЩУ", как будто мы видели доктора в блистающем виде с Моисеем и с Илией.

Доктор дорнахских репетиций, доктор гремящий, доктор, наконец, воспринятый, как "СМЕШЛИВЕЦ" — совсем другой доктор: не этот ДОКТОР с большой буквы; об этом не смели мы и спрашивать друг друга; но ЭТОГО доктора, если мы не были окончательно слепы, — мы видели.

Это — автор курсов: "ХРИСТОС и духовный мир" (Лейпциг), "Пятое Евангелие" (Христиания), "Бхагават Гита и Послания апостола Павла".

Сам же "херр доктор", или личность доктора, т. е. человек небольшого роста с таким же цветом лица, вскидывающий пенснэ и орлиным взором окидывающий зал, — "херр доктор" не менялся: то же вежество, те же приветливые (или неприветливые) кивки внутри кругозора: стены данного помещения; то же дьявольское умение уловить многообразие переплетений: лиц, жестов их, их кивков друг другу, их выражений, тайных и нетаимых. Доктор действительно видел всех: входя в зал, и вперяясь перед собою, — он видел: и "херр" такого — то, стоящего перед ним в такой — то позе и передающего такой — то "фрейлейн" книгу такого — то формата (вероятно, по формату угадывал и содержание книги, и смысл передачи книги), и стоящую, по — видимому, вне его взгляда, а сбоку, кучку, и лиц, составляющих кучку, и — прячущегося от взора его где — то в противоположном конце зала сконфуженного "X", — сконфуженного от своих, может быть, сегодняшних мыслей; видел он и то, кто как одет, и кто в каком настроении, и кто ищет к нему подойти, и кто ищет от него спрятаться; одновременно, — он вел разговор с обступившими его людьми и имел содержание предстоящей ему лекции перед глазами; глядя на него — казалось: ухо слушает собеседника, глаза устремлены на вершину Фавора (не видят); рот, поджатый, неуловимейшим передрогом укора и порицания бросает тщетно прячущемуся от него "X" горько строгое: "Вижу, брат, тебя: нечего сказать — хорош гусь!" (отчего, вероятно, "X" не будет спать много ночей, пока его не простят); одновременно: всеми порами тела вбирает в себя он многообразие событий душевной жизни, которое принесли души собравшихся; и все это — ляжет в основу лекций, преломляя основной, лекции предшествующий тон: это будет НЕДОСКАЗАНО, а то — ПЕРЕСКАЗАНО. НЕДОСКАЗ от рассеянной жизни "X" в предшествующие дни; ПЕРЕСКАЗ — для старушки "У", появившейся на лекцию доктора из соседнего города.

Все — получат.

В десятиминутной паузе, предшествующей лекции, и проведенной (так было прежде) не в лекторской, а в лекционном зале, совершается автоматически огромная работа: систематического усвоения, так сказать, ауры зала, и усвоение всего состава аудитории. И тут — к интуиции разгляда, т. е. к умению молниеносно окинуть все и всех, присоединялась еще невероятная внешняя наблюдательность, о которой он сам говорил не раз: "Думают, что чтение событий духовного мира начинается ГДЕ-ТО ТАМ; оно начинается уже здесь; и первый шаг к нему — удесятеренная наблюдательность к мелочам! Наблюдение мелочей, порою смахивающее на "мелочность", составляло особенность лектора — доктора, независимо от того, был или не был он в БЛИСТАЮЩЕМ виде; "херр доктор" не менялся; и если бы не пойманный с поличным "С" подошел к доктору, — ничего ужасного не произошло бы: доктор говорил бы с ним ТАК, как всегда.

Но нас, неоднократно видевших доктора на ИНТИМНЫХ и ПОЛ У ИНТИМНЫХ фортрагах — не проведешь. Мы знали, что в минуты выступания, так сказать, БЛИСТАЮЩЕГО аспекта доктора, как бы невидимо беседующего с горним миром, — его зрение, брошенное в кругозор физического плана, не омутнялось, а прояснялось; в эти — то миги и ВИДЕЛ он подноготную каждого; и в неописуемых, неуловимых штрихах изменений лица его, кажущегося неподвижным, каждый прочитывал себе ответ; я разумею "КАЖДОГО" из тех, кто хоть в одной точке своего душевного мира бывал, хоть раз, внутренне "УЧЕНИКОМ" доктора.

И здесь: в сочетании сосредоточенной неподвижности и неуловимо порхающей как бы вокруг этой неподвижности тучи потенциально выявляемых в мускулах лица улыбок, полуулыбок, гнева, грусти, дружеской поддержки, заряда любви и т. п. — в сочетании этом сказывалось остранняющее нас всех действие доктора — учителя; можно было учиться по его книгам; можно было приходить к нему на дом; и на внятно поставленный вопрос получить внятно составленный ответ; но можно было учиться по его лицу, пристально вживаясь в это лицо (ведь он сам взывал к ПРИСТАЛЬНОСТИ разгляда); и тогда (этот факт, установленный десятками, сотнями признаний, заслуживающих доверия) — и тогда доктор начинал с тобой говорить как бы без слов: "Символы не говорят, а кивают". В тебе разыгрывалось то или это, а доктор из градации неуловимой игры выражений ВДРУГ как бы выстреливал в тебя одним выражением, тебя ослепляющим, как молния, в тебе разраставшемся и после жившим неделями; и подобно тому, как мы по выражению фотографии говорим: "Лицо это выражает гнев, радость, похвалу, порицание, приглашение к терпению и т. д.", — подобно этому одно из выражений, иногда подстреливавшее сознание, гласило — ясней слова; и оно относилось: к ТЕБЕ, а не к соседу; СОСЕД, тоже видящий игру выражений, не переживал ничего от МОЛНИИ, в тебя попавшей, он видел не молнию, а одно из выражений, как зыбь, омывающее основной тон лица; он, может быть, был подстрелен выраженьем предшествующим, к тебе не относящимся.

Так, в минуты БЛИСТАНИЯ лица доктора с кафедры, под ней (на лекции, или после, до) это лицо умело разговаривать СО ВСЕМИ ВООБЩЕ и С КАЖДЫМ В ОТДЕЛЬНОСТИ.

И в совести людей жили РАДОСТЬЮ, или УНЫНИЕМ не эмпирические слова ДОКТОРА, сказанные им, а эти УВИДЕННЫЕ, не произнесенные слова жестов, в которых доктор, приподымаясь над "херром доктором", глядел с высоты МАНАСА-ФАВОРА подлинно духовным взором учителя, то карающим, то благословляющим, то любящим сквозь все; и помогающим совести — сквозь все.

ДОКТОРА ОСТРАННЯЛО в иные минуты действительное сочетание ДУХОВНОГО ЗРЕНИЯ (подобного прозорливости) с просто пристальным взглядом в простом, эмпирическом смысле; он все видел, как наблюдательный человек; и он как бы ВСЕ ВИДЕЛ в человеке, когда был "ПОД КУЩЕЙ" в минуты важные и исключительные.

ДО НИХ и после НИХ он многого мог просто не разглядеть; и на многое мог просто не прореагировать.

Великолепен был жест этого человека — во всем; и — в частности; я всегда наблюдал его жесты на лекциях, непроизвольные и экспрессивные: не перечислишь их; они менялись; некоторые повторялись, как тема в вариациях.

Вот — он входит на кафедру; и — положив на нее свои руки, схватившись руками обеими за края кафедры, он обводит аудиторию медленным взором, не торопясь поворачивает голову, потом он, взглянув перед собою, несколько прищурив глаза, опускает их: и тогда раздается — отчетливо громкое, по сравнению с максимальными минутами лекции кажущееся тихим "ЗЕЕР ФЕРЕЕРТЕ АНВЕЗЕНДЕ", если лекция — публичная лекция — "МАЙНЕ ЛИБЕН АНТРОПОЗОФИШЕН, ФРОЙНДЭ", если лекция для членов, и наконец "МАЙНЕ ЛИБЕН ШВЕСТЕРН УНД БРУДЕР"[180], если это — эсотерический урок. Пауза. Потом — умелое начало лекции, иногда эпизод, иногда ссылка на какое — нибудь изречение — Гете, Новалиса, Германа Гримма[181], а то — современного профессора, — неожиданная ссылка на неожиданный эпизод; в зале — недоумение, смех, ожидание, — к чему бы это; и вдруг — взверт мыслей: и — вспрыг в тему лекции: ИН МЕДИАС РЭС. Как я любил эти изящные, порою очаровательные введения, в которых сказывалось еле сдерживаемое кипение темы, как бы прикрытое порою изумительно отточенной фразой; сколько раз удивлялся я отточенности его фразы, изяществу в архитектонике чередования фраз на иных его публичных лекциях, читанных некогда в "АРХИТЕКТЕНХАУС"; в этой стадии лекции (первые 15–20 минут) доктор, видимо, сдерживая напор волн голосовых, разрывающих уж его грудь, — отрываясь то одной рукой, то другой от края кафедры, делал тихое и уверенное движение, подобное небольшому кругу, описываемому над кафедрой; и снова схватывался рукою за кафедру, иногда он над нею немного раскачивался, как бы делая поклоны кому — то; иногда поклон был — низок, быстр, остр; он — сопровождал всегда нечто сатирическое, непроизвольно выражающееся из лекции: так, помню, упомянувши в начале одной лекции о психофизиологе Теодоре Фехнере'82, которого, видимо, он любил, упомянув о каком — то обстоятельстве из жизни Фехнера, он неожиданно бросил: "АБЕР МАМА ФЕХНЕРС ДАХТЕ ГАНЦ АНДЕРС"[183]. Это появление МАМА из кухни немецкой квартирочки в кабинете ученого со своим мнением о научном вопросе, построенном не на основании лабораторных, а на основании кухонных данных, я знал уже, таило неожиданный взверт в самой теме лекции; доктор, еще тая свою мысль, вдруг вспыхивал веселой, немного лукавой улыбкой, взносил на нос пенснэ; и вдруг — схватившись руками за кафедру с низким поклоном, точно отрубливал парадокс "МАМА ФЕХНЕРС — …"