Дойдя до намеченного места, он повернул к своей обороне и пошел с еще большей оглядкой и осторожностью. Вдруг пронзившее его ощущение тревоги заставило замереть на месте, бросить руку на спусковой крючок автомата. Но еще до того, как сообразил, что делать дальше, не мысль, а вызвавшее мгновенную невольную дрожь чувство подсказало, что сделать уже ничего нельзя. Теперь он ясно ощущал на себе пронзительные взгляды со всех сторон и, когда сообразил, что окружен и наверняка не теперь вот взят на мушку, понял, что осталось единственное, что приготовил себе на такой случай, — не даться живым. Сбросив руку с автомата, выхватил гранату и, вцепившись в чеку, замер, ожидая нападения. Но ни шороха не раздалось кругом, и эта тишина, в которой каждую секунду с любой стороны мог грянуть выстрел, была для него страшнее, чем все слышанные и виденные доселе грохоты самого жаркого боя. В бою он был бойцом, а тут беспомощной мишенью. Изнемог настолько, что сразу и не поверил донесшемуся сбоку шепоту:

— Комбат это вроде, ребята.

И тихо, но сурово приказавший другой голос: «Руки вверх!» Голос прозвучал для него так, что, вроде, милей и ласковей он никогда ничего не слыхивал. Облегченно и обрадованно вздохнув, он сунул на место гранату, поднял вверх руки и пошел к своим бойцам. Подойдя к казавшемуся плоским в темноте, пегому от снега на лапнике, крутому конусу ели, из-за которой, как ему показалось, окликнули его, он в недоумении остановился. Ни за елью, ни вокруг не было ни человека, ни следа. Неожиданно совсем рядом раздался хруст снега, и он невольно, с привычной изготовкой, на всякий случай схватился за автомат, резко обернулся. Но снова ничего и никого, кроме снега да стертых тьмою в слившуюся массу деревьев, не увидел.

И уже с другой стороны другой голос властно потребовал:

— Руки!

— Уж не мерещитесь ли вы мне, ребята? — тихо спросил Тарасов, опять держа руки над головой.

— Здесь мы, товарищ комбат, — наконец тоже облегченно проговорил знакомый голос старшины Абрамова, и он неожиданно вырос из-за снежного увала. Рядом с такими могучими людьми, как старшина, Тарасов чувствовал какую-то необъяснимую неловкость от своего маленького роста и худобы. Сейчас ему было неловко еще и потому, что думалось: «А поди-ка, и смешно я выглядел. Хоть бы не поняли, как испугался, а то сочтут за труса».

Но старшина, извиняясь, прошептал:

— Сейчас разве углядишь, кто?..

К ним по одному бесшумно подходили бойцы.

— Вы как духи бесплотные, — восхищенно заметил комбат, — прямо ведь в упор подошел — не заметил.

— Стараемся, — сдержанно, но с явным удовольствием за похвалу отвечал старшина.

— А чего не на том месте стоите, где указано? — спросил Тарасов.

— Указано-то оно указано, да я огляделся, прикинул и думаю: тут надежней будет, — отвечал старшина.

Тарасов вспомнил те доводы на совещании командиров, которые решили, где выгодней и удобней расположить этот пост, и сердито спросил:

— А другие, по-твоему, не глядели и не думали?

— Как можно!.. — с обидой в голосе прошептал старшина. — Знамо, думали, и я не в обиду… Я для дела…

«А ведь не перейди они сюда, я бы прошел незамеченным, — подумал Тарасов, — а значит, и враг бы мог тоже пройти».

— Ну ладно, раз тут надежней, — примирительно сказал он.

— А у нас и там двое оставлены. Для всякого случая.

Тарасов понял, что это «для всякого случая» имело в виду не только противника, но и своих командиров, если они станут уж очень-то придираться. Мы, мол, и тут, и там глядим, чего еще надо.

«Ну и хитер, дьявол!» — не сердясь, а с удовольствием подумал комбат.

— Как у вас тут?

— Да вроде ничего, тихо.

Они сидели — десять бойцов, старшина и комбат, скрытые небольшими елочками.

— Какое ж… ничего, — вдруг зло хлестанул матом один из бойцов, — сиди тут у себя дома, дрогни, а они водку лопают.

— А ты почем знаешь?

Тарасов заметил, как старшина предупреждающе тронул этого бойца… Боец замялся и не сразу ответил:

— Так, знамо дело, лопают — третий день рождества, у них это празднуется. «Лазили, поди-ка, черти!» — недовольно и удивленно подумал комбат и, зная, что спрашивать без толку — отопрутся, проговорил ободряюще:

— Ничего, ребята, мы еще свое попразднуем.

— Да и это не чужое. Мы и рождеством не брезговали, — возразил другой боец.

— Ничего не говорю, — ответил Тарасов, — но что поделаешь?

— В гости бы к ним сходить, — жестко сказал третий боец, — а то не по-суседски получается. Они к нам ходят, а мы нет.

Это был Васильев-старший. В батальоне служили два брата Васильевых. После вражеской вылазки остался один, Тарасов вспомнил, как он на руках перед собою нес к могиле своего Ванюшку, и у него опять, как и тогда, стиснуло горло. Долго молчали все. Наконец старшина проговорил:

— А в самом деле, товарищ старший лейтенант… Не бойсь, все будет в порядке. Мы уж примеривались…

Приказа на вылазку не было, и комбат понимал, что за самовольство по головке не погладят. Но общее чувство ненависти к врагу, так понятное ему, так сжигавшее и его все время, и эти слова «не бойсь», несомненно сказанные с уверенностью, что все дело только в том, побоится он или нет, а это уже значило, каким он будет командиром батальона в глазах бойцов, отбросили все прочие соображения, и он решился:

— Раз такое дело — пошли!

Двоих оставили здесь, чтобы охранение хоть и жидкое, а было. Остальные цепочкой двинулись в сторону противника. Впереди шел Васильев, за ним старшина, потом комбат и остальные бойцы. Теперь, когда все так внезапно и для него самого решилось, Тарасов ругал себя за то, что шел черт его знает и зачем в расположение противника. Если для бойцов и отвести душу, и потешить зло было еще простительно, то ему было не к лицу. Но понимание того, что вернуться теперь значило непременно сказать — струсил, не позволяло ему повернуть назад, и он окончательно решил — раз уж повел, так надо вести!

А в лесу стояла все та же напряженно-настороженная тишина, только ветер чувствовался уже и по тому, что начинал припорашивать снежком с деревьев. Внезапно Васильев замер, и мгновенно замерли все. Откуда-то справа трижды раздался еле слышный хруст ломаемой ветки. Потом такой же хруст раздался ближе, чуть погодя почти напротив и ушел куда-то влево вдоль вражеской обороны. Это сигналили друг другу посты неприятельского охранения.

— Перекликаются, гады! — шепнул Васильев. — Теперь уже близко…

— Как они стоят, не приметили? — спросил Тарасов.

— Как можно? — обиделся старшина. — По одному стоят — цепью.

— Нельзя оставлять его там, — проговорил комбат.

— Ясно дело, нельзя, — согласился старшина.

— Разрешите мне, — попросил Васильев.

— Давай.

Это слово, хоть и произнесенное еле слышным шепотом, значило, что из двоих, которые столкнутся сейчас в схватке, кому-то не жить, и все невольно замерли от его жесткой неумолимости, тревожно поглядев на Васильева. Что выразил в ответ его взгляд, в темноте разве увидишь?.. Он только потуже натянул шапку и растворился в ночи. Даже в том напряжении, которое охватило Тарасова сразу, как ушел Васильев, ему показался слишком скорым тот шорох, очень похожий на шум упавшего с ветвей снега, который раздался впереди. Почти одновременно справа и слева раздался сигнальный треск. Не сразу, но с места вражьего караульщика, на которого пошел Васильев, раздался ответный сигнал. Надо было знать, что там произошло. Или шорох был действительно от упавшего снега, или это был звук короткой борьбы. А если схватка произошла, то не бедой ли для Васильева кончилась? Может, хитрый враг ждет, что будет дальше?

— Пойду, — шепнул старшина, — шумнуть в любом случае успею. Если будет тихо — порядок. — «А если непорядок? — невольно подумал Тарасов. — Если все кончилось смертью Васильева?» Ему стало не по себе oт этой мысли. Но тишина не нарушалась ничем. Все же Тарасов пошел, волоча лыжные палки на ремнях, накинутых на запястья, и держа оружие наизготовку. Васильев и старшина ждали их стоя рядом. На молчаливый вопрос Васильев шепнул: