— Скажи… я знаю персонажей? Или тех, кто является прообразами?

Она отвернулась. Откинула крышку чёрного футляра, покоившегося на столешнице трюмо. В отсветах лампы звонко блеснула серебром флейта.

Скрипнула дверь, разомкнулись створки.

— Ну, как вы тут? — высокий, ясный голосок пробился сквозь отзвуки засценья. — Последние напутствия нужны?

— От тебя всегда нужны, бабушка, — с широкой улыбкой Полина поднялась с пуфика, и, шелестнув длинной юбкой, подставила женщине макушку для поцелуя.

Годы Марии Григорьевны явно коснулись — рыжие волосы до кончиков присыпало сединой, лоб испещрило морщинами. Но глаза сияли по-девичьи. Осанку Марьгригорьевна держала, словно отошедшая от сцены балерина, и не ходила — летала.

— Андрей, только не гони от волнения, как в прошлый раз. Ещё раз не дашь Поле дышать, выговором не отделаешься, — пригрозила женщина.

— Не волнуйтесь, — заверил её Андрей, — уж в собственный день рождения я сделаю всё, чтобы моя солистка сыграла наилучшим образом.

— Посмотрим-посмотрим. И помните — холодная голова. Помните. Работа. Музыка идёт от самого сердца. Только те эмоции, которые подсказывает она, — она отступила на шаг, оглядела Полину, стоявшую с флейтой в опущенной руке. — Муж и жена — это здесь, а на сцене — дирижёр и солистка. Чтобы больше не было всяких там… высказывающих "влюблённые не должны играть вместе".

— Не будет, бабушка.

— Смотри. Ловлю на слове, — она нащупала взглядом часы, висевшие на стене. — Пора.

— Да, — Андрей переглянулся с женой. Полина кивнула.

Они вышли в коридор, и Андрей запер дверь. Внизу, за окном, расстилался консерваторский двор во всей своей зимней красе — словно сахарной глазурью облитые деревья, лавочки, Пётр Ильич, взирающий на Большую Никитскую с позеленевшего постамента, веранда маленькой кофейни, сиявшей оранжевостью окошек на первом этаже противоположного крыла. Невесомыми хлопьями падал снег — неспешно, уверенно, каждой снежинкой осознавая свою светлую, дружную силу. Белым и просветлённым казался мир, и на душе становилось радостно и ясно — так ясно, как давно не бывало.

— Будет страшно — знаешь, куда смотреть, — не то серьёзно, не то шутливо напомнила внучке Марьгригорьевна.

— Да. Ты всегда в ложе, — улыбнулась та.

— Всё будет хорошо. Ни пуха.

— К чёрту!

Они разошлись на лестничной площадке — пожилая женщина налево, за дверь, ведущую в коридор предзалья, молодые — наверх, по двум лестничным пролётам. Толкнуть массивные деревянные двери и оказаться в нежно-розовой краской выкрашенном коридоре засценья.

Оркестранты, в полной боевой готовности стоявшие, грянули недружный хор приветствия — которого за день. На миг оторвавшись от разучивания своей программки, раскланялся невысокий пузатенький конферансье. Уточнил что-то у Полины, подправил свой текст карандашом, поблагодарил — и беззвучно зашевелил губами дальше.

Полина заглянула в чуть приоткрытые двери на сцену, вызвав у Андрея полуулыбку. Сколько её помнил, всегда так делала. Как двадцатилетней девчонкой, в их первый совместный концерт, так и сейчас, семь лет спустя. Осторожно, словно бы недоверчиво — и так по-детски…

— Полный, — сказала она. Отошла, поднесла флейту к губам, тронула тихим звуком воздух, кивнула. — Знаешь ли ты прообразы, говоришь? А сам как думаешь?

Андрей повертел в руках палочку.

— Странная у тебя фантазия, однако, — негромко. — Не знай я, что у тебя голубые глаза… зрячие — подумал бы, что правда. А уж меня… совсем странно написала, — он улыбнулся, и в уголках глаз показалась морщинистая сеточка. — Так, глядишь, и поверю, что твоё тайное заветное желание — устранить брюзгливого старика, за которого выскочила по расчёту.

— Кому это поверишь, интересно? — покосилась на него жена.

— Да так… есть. Те же, кого не устраивает творческий союз влюблённых, видимо.

С тихим стуком каблучков по обшарпанному паркету молодая женщина подошла к нему. Сжимая в руках флейту, не обняв, поцеловала.

— Старик ты мой сорокалетний, — сказала она. — Я тебя люблю.

Его лицо разгладилось.

— Девять.

— Девять? — вскинула бровь Полина.

— За семь лет нашего знакомства — девятый раз, когда ты говоришь эти слова, — глаза его сияли. — Это здорово.

— Почему?

— Если говорить чаще, слова потеряют смысл и свою настоящесть. Обесценятся. И тогда восторга от них будет не больше, чем если бы тебе пожелали доброго вечера.

Она только улыбнулась. Её улыбкой — такой по-детски светлой, с ямочками на щеках…

Кашлянула первая скрипка:

— Андрей Петрович, начинаем?

— Да… да.

Та поправила рваную пепельную стрижку, кивнула остальным и, подобрав чёрную юбку, потянула дверь на себя.

Аплодисменты.

В засценье осталось трое — он, она и конферансье, беззвучно шевеливший губами.

— Ты сказала — подарил жизнь взамен той, что отнял, — вдруг вспомнил Андрей. — Как?

— А ты не понял?

— Нет.

Рояльное ля в тишине. Потом — продублированное скрипкой. Прибавившееся ми, затем — ре, и соль, а потом — ещё одна скрипка, и ещё, и все вместе, обрастающие альтами, виолончелями, остальными струнными, духовыми…

Самые божественные звуки для его слуха.

Настройка оркестра.

Полина тоже подстроилась. Обычно солисты это делали на сцене, но она не любила "терять время".

— Это потом. А сейчас Бах. И ничего, кроме Баха, — в который раз за вечер опустив флейту, сказала она наконец.

Он кивнул с чуть виноватой улыбкой.

Конферансье, собрав весь свой дух, решительно вышел на сцену.

Сжимая флейту в тонких пальцах, молодая женщина с волосами цвета липового мёда слушала, как мужчина на сцене соловьём разливает комплименты оркестру, мужу, ей. Как она не любила эти ла-ла…

Когда-нибудь она расскажет Андрею всё, наверное. Что чувствовала, когда только раздался тот звонок, и почему-то срывающийся голос на том конце трубки сказал, что подошла её очередь. Очередь? Бесплатная? Благотворительная программа?..

Что почувствовала две недели спустя, первый раз открыв отчаянно резавшие глаза, расплывавшие всё смутными пятнами, тенями, неясностью… Расплывавшие. Видевшие. Видевшие!..

Что — спустя месяц. Когда тот же голос, но уже облечённый в человека, на поджарого кота чем-то походящего, рассказал ей правду. Внимательно, странно внимательно вглядываясь в её глаза…

Правду.

Почему не рассказала Андрею? Просто… слишком больно было вспоминать. И сейчас не легче.

Хотя… нет, не обманывай себя. Ты была уверена, что он вспомнит сам.

Ошиблась. Или только ей дали второй шанс… или — это и есть прощение? В забытье? Ведь слишком много совпадений. А ничто в этом мире не случайно…

Бах. Только Бах.

Дирижёр отступил, пропуская солистку, и она шагнула вперёд. По проходу между оркестрантами, аплодирующим стуком смычков по пюпитрам, вперёд, под овации, напоминающие шелест отвесного ливня.

Зал сливался в одно желто-золотисто-зеленоватое пятно. А вот портреты под потолком она видела отчётливо. Лица. Четырнадцать композиторов. Она всегда играла им — Моцарту, Баху, Бетховену. Любимым. Вверх. И кому-то, кто ещё выше.

Встав справа от дирижёрского пульта, она слушала, как затихает Большой Зал Московской Консерватории.

Повернуться к дирижёру. Улыбка, едва заметный кивок.

Флейта в опущенной руке отливала голубым. Платье было точно в цвет глаз. Или глаза — под платье? Она замечала, что они меняли цвет. От погоды, от одежды. Серебристые чаще всего, иногда — зеленоватые. Сейчас — светящиеся небесной ясностью.

И никогда — серые.

А ты говорил, что они серые, Анджей…

Дирижёр поднял палочку.

Оркестр вскинул смычки.

Под купол, к окнам, в ночь, ронявшую тихий светлый снег, поднялись первые звуки ре минорного концерта Карла Филиппа Эммануила Баха для флейты с оркестром.

16 ноября 2009 г.