Вот, скажем, элиты Зимбабве не могут видеть в своем государстве инструмент Большой Игры. Потому что государство маленькое. Так зачем им государство вне вышеназванной триады (дойка, разруливание, кайф)? Либо они почему-то любят свой народ и относятся к государству не инструментально (тогда они элита идеи). Либо оно им за пределами вышеназванной триады абсолютно не нужно. Но у триады есть ограничения. Ну, продержалась у власти определенная элитная группа лет двадцать — двадцать пять. Надоила… Разрулила… Покайфовала… Что дальше? Позиции в гедонистической западной нише есть. Никакая другая гедонистическая ниша не конкурентоспособна. Запад монополизировал гедонистическую инфраструктуру, знаки и фигуры престижа. Что тебе шейх, что вождь… «Оттягиваться» он хочет в местах престижного западного релакса, а не в своем северо- или центральноафриканском дворце. А вот ловить кайф доминантности он может только на своей территории.

Но если он гедонист и ему предложат выбирать между удовольствием-1 (суперроскошное размещение на европейской гедонистической суперэлитной территории) и удовольствием-2 (вытирание ног об автохтонных рабов), то он в итоге выберет удовольствие-1. Он, конечно, повыпендривается и сначала скажет, что не хочет выбирать, а хочет все сразу. Но ему возразят, что выбирать надо. Что он, конечно, может выбрать второе (это самое «вытирание ног»), потеряв первое (Монте-Карло и так далее), но при таком выборе у него потом и второй кайф отберут с помощью очередной оранжевой революции.

И почему это гедонист, поняв, что с ним не шутят и выбор действительно таков, будет артачиться? Потому что он хочет играть в мировой преферанс, используя фишки под названием «народ и государство»? Но если это все Зимбабве, то фишки такие невозможны. К тому же если он гедонист, то он не игрок.

Используя пошлую и жалкую в своей неказистой роскоши инфраструктуру, сделав себя монополистом по части этой инфраструктуры гедонизма, Запад гениальным образом решил проблему. Он оторвал элиты от народов, с которыми они должны быть связаны, интегрировал элиты в себя и снял с них груз исторических обязательств перед их народами. Элиты гедонизма, меняясь и кривляясь, превращали народы в слизь, в гной истории. Развитие народов оказалось ненужным.

Такие смены элитных масок и типов кривляния, конечно, можно попробовать назвать модернизацией элит за счет народов. Но только абсолютно не понимая, что такое модернизация.

«Я вижу рабство и гнет, произвол и насилье повсюду, безмерный чувствую стыд, ибо народ мой унижен — и этим унижен я сам», — писал Уолт Уитмен от лица элиты модернизации. Обучавшаяся на Западе и пропитанная его культурой латиноамериканская интеллигенция возвращалась в свои нищие страны для национально-освободительной борьбы (синоним стартовой фазы догоняющей модернизации). Она теряла завоеванные на Западе позиции, возможности процветания, культурного самовыражения… Ради чего? Ради полунищеты и с трудом осваиваемой массами проповеди… А то и ради жертвенной смерти… Ведь доктор Че Гевара вполне мог преуспевать на Западе, но выбрал иное…

Народ… Если он для элиты является источником мелких, вторичных по отношению к гедонизму лакомостей, то его можно использовать, но не более. Да и то недолго. Потому что и от дойки можно устать, и от кайфа властвования. А на «разруливание» (оно же укоренение на западной элитной территории) не нужно исторически длительного периода. Дети вписываются в чужую элиту, получают позиции в бизнесе, правильным образом строят собственные семьи (включая в них представителей западного элитного сообщества). Ну, и все…

А что еще надо-то гедонисту? Решил он эти задачи — народ становится чистым обременением. Страна — тоже. И чем тогда гедонист будет отличаться от ненавистника? Тем, что просто наплюет и сдаст, а не будет отплясывать джигу на трупе? Невелика разница, если мы говорим о жизни, а не о смерти.

Для «слаботочников» элита гедонизма была инструментом. Средством отодвигания (а по возможности, избывания) элиты ненависти. Но и для гедонистов «слаботочники» были инструментом. Так сказать, средством самолегитимации.

И вот, получив такой культурный и социальный результат, мы говорим о развитии… А есть ли на него хоть какой-то шанс? Ведь речь не об отдельных фигурах. И не о политических лидерах даже. Речь о социальных группах и элитах. На что мы надеемся? Есть ли на что надеяться?

В случае, если мы встанем на позиции романтизма, то надеяться не на что. Ситуация исторического поражения (а оно несомненно) обрекает нас на абсолютно другую — глубоко неромантическую — логику поведения. Я не хочу сказать, что мы должны предать идеалы, стать циниками. Нет, конечно же, мы можем что-то изменить, лишь сохранив в себе идеальное. Но это сохранение не имеет ничего общего с романтизацией реальности.

Наши надежды следующего десятилетия, как и надежды предыдущего десятилетия, будут нести горький привкус унижения. И чего-то добиться мы можем только игнорируя несовершенство наших надежд. Отказавшись от их воспевания и вместе с тем трезво их перечислив. Причем начав с самых, так сказать, несовершенных. И потому самых реальных.

Надежда № 1 — на то, что западная ниша окажется «не того». Условно можно назвать это надеждой в духе злоключений Прохорова в Куршевеле, но возведенных в тысячную степень. Причем сразу и количественно (в смысле количества случаев и персонажей, ими задетых), и качественно (в смысле объема проблем, которые будут возникать у наших гедонистов в столь желанной западной нише).

Никакого рационального основания для такой надежды нет. Но к рациональному жизнь не сводится. Рационалистический в целом Запад зачастую совсем не рационален. Кто сказал, что он уравняет в правах русских и африканских элитных гедонистов? (При том, что русскими будут считаться одинаково Прохоров с Потаниным и Авен с Фридманом.) Не настаиваю, что поражение в правах, при котором то, что позволено африканскому элитарию, не позволено русскому, обязательно состоится. Но считаю это высоковероятным. Потому что Африку снисходительно презирают, а Россию исторически ненавидят. И тут-то как раз и возникает переход за черту рационального.

Если дела будут разворачиваться так (вновь подчеркиваю, что это никак не предопределено, но возможно), то остаться в западной нише русский элитарный гедонист сможет только переквалифицировавшись не просто в ненавистника, а в эффективного киллера. Кое-кто, может, на это и готов, но… надо еще суметь. А кое-кто — не готов. Или в силу темперамента, или в силу структуры способностей, или даже в силу смутного русского потаенного и малопросветленного рефлекса, выражаемого емким словом «западло».

В любом из этих случаев возможна охота западных «волков» на русских наиболее курдючно-аппетитных «баранов». Бараны тогда побегут в Россию. Причем вместе со своими курдюками, то бишь наворованными миллиардами. А что им еще делать? Как говорил герой Достоевского, «а коли идти больше некуда?».

Напустить на баранов местных русских Емельянов Пугачевых невозможно по причине отсутствия реальных соискателей на звание Емелек-XXI. А также той легкости, с которой соискатели мнимые превратятся в некую модификацию тех же баранов («озверевшую», как, надеюсь, все помнят, клонированную овечку Долли, которой все поначалу так умилялись). А также свойств баранов, оказавшихся на нашей «обеспугачевленной» территории. Баран-то он баран, этот высококурдючный гедонистический элитарий, но только по отношению к Рокфеллеру или «Голдман & Сакс». А в своем Отечестве он сам «кого хошь схарчит». Такова унизительная реальность. Реальность нашего регресса.

Значит, дело вовсе не в том, чтобы здесь пускать бегущих оттуда баранов на общенародные шашлыки. Это все романтика. Реальность в другом. В том, что бараны прибегут и принесут с собой самое дорогое — эти курдюки, то бишь бабки. Принесут они с тем, чтобы тут спрятать, потому что в другом месте отберут. Россия и народ станут нужны не только для того, чтобы доить, разруливать и кайфовать. Они окажутся нужны для того, чтобы защитить надои от «ужасных иноземных гонителей».