Назавтра в классе девочки, смеясь, описывали всем нашу обстановку. Прохаживаясь на переменке в классе меж рядов, они изображали в лицах и меня, и Вальку, и ее обоих братьев.

— Что, Валька, думаешь, отменим тебе бойкот? — заглядывая ей в глазки со смехом спрашивали обе. — Тортиком своей мамочки, думаешь, купила нас?

Я поняла, что совершила глупость. Теперь моя дочурка будет знать: и взрослые иногда поступают глупо. И вместо того, чтобы исправить положение, наоборот. — делают его гораздо хуже.

Я попыталась объединиться с мамой Светочки Скворцовой.

— Слышала, вашу дочь в классе обижают? — спросила у нее, когда все расходились после родительского собрания. — Может, надо поговорить с учительницей?

Светина мама — волосы мочалкой, стеклянные глаза — уставилась на меня, что-то соображая.

— Никита Семчугов, — проговорила, наконец, она.

— Что, Свету обижает Никита Семчугов? — уточнила я.

— Никита Семчугов, — повторила женщина, не меняя выражения лица.

— А… у него кто-нибудь здесь? — спросила я.

Она не, понимая, смотрела.

— Может, мы подойдем к его родителям, скажем, чтобы воспитывали как следует своего сыночка? — стала втолковывать ей я. — Надо же что-то делать, а то ведь это все ни в какие ворота не лезет, согласитесь.

— Никита Семчугов, — снова сказала женщина. И, подумав, добавила:

— Вон его папа. Он мне нужен.

— Давайте подойдем к нему!

Женщина не двинулась с места. Я повернулась и пошла домой. С учительницей говорить было бесполезно. Каждый раз она повторяла, как заклинание: «У нас дружный класс, у нас отличный класс. Дети — они сегодня ссорятся, а завтра помирились. Это мы, взрослые, всегда выдумываем, что между ними что-то происходит…»

Теперь, наверное, она жалеет, что не хотела ничего видеть у себя под носом. Проснувшиеся опекуны Наташи Власовой каждую неделю приходят в класс, и тогда уже весь этаж трясется. Одного парня ее дядя, говорят, швырнул о стенку в коридоре, ту, на которой еще коллаж — «Нам школа — дом». Беднягу потом еле подняли на ноги. (У Наташки давно опекуны, мать, вроде, сильно пьет).

Родителям детей, которым случилось на неделе чем-нибудь обидеть Наташу, по субботам приходится тоже мчаться в школу, чтобы защитить своих отпрысков. И там такое начинается!

Люда потом рассказывает нам со смехом, кому больше всех досталось, и трясет перед моим носом кулачками:

— Поганая воровка! Жаль, что моей мамы там у нас не было! У нее съемка была как раз. А то она бы показала им за это (Люда задирает рукав) и вот за это (она резко поднимает кофту на животе).

Там везде — следы Наташиных зубов. Всю неделю, пока опекуны работают, Наташа Власова обороняется от школьных товарищей, как может. Когда толпа захватывает ее в кольцо со всех сторон, Наташа, не дожидаясь первого удара, сама кидается к кому-то из тех, кто ближе к ней стоит. Она становится похожа на маленькое затравленное животное, для которого давно исчезла грань между жизнью и смертью, и есть только безжалостная, уничтожающая сила, в которую надо вгрызаться зубами и рвать, рвать ее… Животное, которое и мертвым не разнимет зубов…

Однажды в магазине я увидела маму Светы Скворцовой с каким-то человеком. Пригляделась — это был папа Никиты Семчугова! Оба они были в стельку пьяны, и оба заботливо поддерживали друг друга, чтобы вместе не упасть. Им было не до того, чтобы глядеть по сторонам — не увидали бы знакомые, не стали бы болтать. Не рассказали бы жене — маме Никиты Семчугова. Да пусть рассказывают, им было все равно. Но как бы ни были они пьяны, мне показалось, что им было хорошо вдвоем. Никто больше им был не нужен. И я даже почувствовала зависть…

Дочери моей, Валентине, было 9 лет, когда она спросила у меня, как можно быстро и не больно умереть. Я бросилась к врачам — точь-в-точь, как моя мама много лет назад. В своей беспомощности я вдруг поняла, каково ей было в свое время, в мои 15 лет. Это на 6 лет больше, чем сейчас Вальке, и в то время я не делилась своими мыслями с родителями. Поэтому я взялась экспериментировать сама — в этом вся разница. Да еще в том, что Валька не восприняла мое обращение к специалистам как предательство. А я-то в свое время вообще перестала с мамой разговаривать. Наверно, с такими маленькими, как моя Валька, проще. Один из постулатов, на которых стоит ее мир, это «все, что делает мама — хорошо».

Психологи, психотерапевты, психиатры пошли вереницей через нашу жизнь. В системе социальных служб они передавали нас друг другу. Мне запомнилась одна, которая всех, даже шестнадцатилетних трудновоспитуемых парней, лечила сказками. Она укладывала всех в постельки прямо в джинсах и читала про каких-нибудь лисят.

От ее голоса глаза слипались — даже у меня, пока я ждала дочь за перегородкой.

Через час она будила своих подопечных, и те, благостные, молчаливые, шли по домам.

Другая сходу заявила, что Вальке к ней ходить не нужно, поскольку лечение надо начинать с родителей — то есть с меня. Она сказала, что при своих внешних данных я вполне могла бы найти себе достойную партию — даже с тремя детьми — и, вдобавок, стать известной и богатой. И коли уж ничем таким в реальности не пахнет, то у меня точно неладно с головой. Отсюда и дочкины проблемы.

Задетая за живое, я только собралась сказать ей, как тошнит меня от всяких там провинциальных звезд, которые ничего из себя не представляют. Сколько же народу готовы о них везде писать — да если бы в тех звездах была бы хоть малая искорка таланта, они бы стали уже известней, чем… Чем кто? Да если бы меня взялись так раскручивать, я бы уже давно… — хотела бы я ей сказать. И неожиданно для себя выпалила, что да, именно так все и обстоит, я только и мечтаю стать известной. И богатой тоже.

Чем плохо, в самом деле. Я ей сказала: мои сказки печатает городская детская газета, вы, может, видели?

— Мы их читаем с сыном, — сказала мне психолог.

— Так вот, — сказала я. — А я хочу. Вы знаете, что я хочу? Чтобы их выпустили отдельной книжкой, и с картинками — я даже знаю, с какими именно. А потом надо выпустить еще одну книжку, и еще. И чтоб за это платили деньги. А потом взять детей и вместе с ними уехать в какую-нибудь жаркую страну, где люди устраивают уличные карнавалы.

У психолога поднялись брови, я испугалась, что она подумает, что я не в себе, и стала оправдываться. Мол, может быть, это все в следующей моей жизни будет — карнавалы, или там, куда все попадают после смерти. А пока я должна пройти свой земной путь. Я, что ли, его придумала? Здесь все не по-нашему, да и вообще удачи самой себе желать нельзя, поскольку все женщины, которым удавалось развить свои таланты и добиться какого-то признания, расплачивались, в конечном счете, детьми. Это уж так — или все, или дети. И у кого-то они вовсе не рождались, а кто-то терял тех, что были. А мои дети для меня важнее всего, что только можно придумать.