Учитель русского по прозвищу Кирпич весь сделан из одних прямоугольников. Можно начать рисовать его с фигуры — с прямоугольных брючин, пиджака, ботинок. А можно — с прямоугольного высокого лица, увенчанного квадратом лысины. На лысину с двух сторон прямоугольниками наезжают пряди оставшихся волос. Прямоугольные уши похожи на ручки от горшка, который нам задают по рисованию. Прямоугольные стекла очков (под ними глаза — две еле заметных щелочки, их можно вообще не делать, если торопишься), прямоугольный нос, два тонких, вытянутых прямоугольника губ. Шея у Кирпича такой же толщины, как голова. Прямо и коротко уходит она в воротник рубашки.

Кирпича легко рисовать. Даже у тех, кто ничего больше рисовать не умеет, Кирпич наш все равно получается похоже.

Кирпич вызывает Сашку Боброва к доске и, не вставая с места, диктует ему предложение для разбора, а Бобров тем временем за спиной учителя рисует во всю доску его портрет. Кирпич никак не может понять, отчего все смеются. Он не догадывается посмотреть на доску, а сначала поднимает нас одного за другим и спрашивает, отчего нам так весело. Все ухмыляются, перемигиваются, но никто не выдает Боброва. А в тот момент, когда Кирпич, наконец, догадается оглянуться, Бобров уже лихорадочно стирает свое произведение, шуруя по доске не только сухой, крошащей мелом тряпкой, но и обоими рукавами школьного пиджака, вдобавок помогая себе животом.

Учитель глядит на перемазанного мелом Боброва, на белое пятно во всю доску, которое только что могло быть чем угодно, только не предложением для разбора.

Бобров отправляется в угол — и угол возле доски будет до конца урока той сценой, с которой нас будут смешить до упаду, копируя за спиной Кирпича каждый его жест, синхронно с ним молча открывая и закрывая рот — такая вот пантомима.

Сашка Бобров — всеобщий любимец. Ему прощается то, что никогда бы не простилось другим. Точнее, ему прощается то, что другим сделать и в голову бы не пришло. Учителя только дивятся его фантазии.

Гена Минаев — под два метра ростом — и это в нашем шестом классе. Когда-то его лечили гормонами. У Гены усы. У Гены длинные ноги. Он сидит позади меня, и его ноги не умещаются под партой. Одну он еще как-то там поджимает под себя, вторую всегда выставляет в проход, и она тянется мимо моей парты куда-то далеко вперед.

Стенная газета в коридоре, заголовок — на уровне Генкиного пупка.

«Сеятели добра» — такой в ней заголовок.

Кирпич нам объяснял, что это называется игра слов. Слова тоже могут играть, как мы. И даже лучше. Они обожают превращаться друг в друга, меняя смысл. Исчезать на время, прячась друг за дружкой. Сразу не заметишь, не разгадаешь их игру. Это особое чутье нужно иметь, чтобы понять, что превращаясь во что-нибудь другое, они в то же время остаются самими собой.

В стенной газете говорится о том, что в нашей школе дети выращивают цветы. Мы только и делаем, что выращиваем цветы. Для этого надо, конечно, сначала посеять семена. Но таким образом мы все делаем добро. Цветам все радуются. Поэтому мы — сеятели добра. Но добро делаем мы под руководством учителей. Поэт Некрасов, которого мы будем проходить на следующий год, писал учителям: «Сейте разумное, доброе, вечное!». И учителя помнят до сих пор его слова. Поэтому и учат нас выращивать цветы.

На переменах степенный Гена читает стенгазету. Что ему остается еще, когда всех выгоняют в коридор, и он не может читать под партой книжку.

Чтобы что-то в газете разглядеть, ему приходится сложиться под прямым углом, и он всю перемену простаивает так, согнувшись и далеко выставив зад.

Бобров в это время бегает по особо выбранной траектории от туалета к лестнице и назад, от лестницы к туалету, и каждый раз, пробегая мимо читающего Минаева, он ухитряется высоко задрать ногу и пнуть Генку по далеко отставленному заду. Гена каждый раз медленно поворачивается — Бобров уже далеко от него, и Гена, видать, решает не обращать внимания — что он еще может сделать?

Дежурная учительница Кира Петровна ходит по коридору с красной повязкой и каждый раз, когда Бобров приближается, пытается предупредить Генку:

— Минаев! Скорее! За ногу, за ногу Боброва хватай!

Но вот Боброву снова удалось пролететь по своей траектории, пнув налету Минаева быстрым, ловким движением.

Кира Петровна корит Минаева:

— Да с твоим ростом! Быстро схватил его, перевернул вверх тормашками да тряхнул!

Но Минаев и слышать не может про свой рост. И без того ему про него напоминают с утра до ночи. Не выйдешь во двор, не погоняешь с мальчишками в футбол — всегда кто-то крикнет тебе:

— Эй, дяденька!

Да и просто не посидишь на лавочке с друзьями. Обязательно выйдет чья-то бдительная мамаша:

— Мужчина! Что вам от мальчиков надо?

Минаевым плохо быть, а Бобровым — другое дело. В Боброва все девочки влюблены. На математике я получила записку от Вали Новиковой, аккуратистки, каких мало найдешь на свете. Почерк у нее — лучше всех в классе, и этим почерком на четвертушке тетрадного листка, украшенного, вдобавок, завитушками, было написано:

«К тебе пришло письмо счастья. Перепиши его 9 раз и отправь девяти своим подругам. Обязательно до захода солнца. Если ты не сделаешь это, цепочка прервется. Тогда произойдет несчастье. Если ты сделаешь все как надо, то выпей на ночь стакан воды и загадай имя мальчика. Через семь дней он подойдет и предложит дружбу».

Девчонки изводили на письма счастья горы бумаги и отмечали в карманных календариках, в какой день ожидать, что Бобров обратит на тебя внимание.

Будь в этих письмах все правда, бедняге пришлось бы каждый день предлагать дружбу восьми или десяти одноклассницам. Но счастье досталось только одной из нас, Кате Павловой. И это, без сомнения, было справедливо. Катя отличалась от всех нас. И от тех, кто бегал по школе с грязными коленками — вроде меня — и мог запросто хлопнуть соседа книжкой по голове, и от тех девчонок, что только и старались, чтоб взрослые были довольны — зубрили все уроки, на переменах чинно ходили под руку.

Катя была другой, и на всех одноклассниц она посматривала снисходительно, точно знала нечто такое, чего не знал больше никто из нас.

Кирпич перед уроком распорядился: все выйдут из класса, дежурный проветрит помещение и уберет из него все лишнее. Очевидно, имелись в виду мятые бумажки, разбросанные теми, кто был здесь до нас.

Дежурит Бобров.

Звенит звонок. Мы входим в класс, учитель начинает урок, и тут раздаются мальчишечьи голоса:

— Ой, а где мой портфель?

— Ой, и у меня тоже нету…

Кто-то первым бросает взгляд за окно — а там на дорожке и на газоне разбросано штук пятнадцать портфелей.

Бобров по-своему понял приказ убрать все лишнее. От портфелей он избавил всех наших мальчишек, кроме, разве что, бедняги Геныча, которому и без того достается, да еще Вани Корнева, про которого все говорят, что после школы он будет учиться дальше.

Кирпич посылает Боброва на улицу собрать портфели.

С минуту мы сидим молча, переживая Сашкину выходку. В глазах у девочек восхищение — кто бы еще такое придумал? Мальчишки посмеиваются — не ожидали, видать, такого, но если это сделал Бобров, то, значит, все правильно. Кто бы еще так ловко оттянул начало урока? Звонок-то прозвенел, время идет, а учитель стоит, забыв, с чего он собирался начинать…

И тут подает голос Катя. На равных, как взрослая, она спрашивает:

— Григорий Деевич, а как же Бобров принесет столько портфелей? Можно я пойду помогу?

И тут наступает тишина.

Катина смелость поражает всех нас сильней, чем выходка Боброва.

Кирпич в растерянности непроизвольно делает шаг вперед и останавливается перед маленькой женщиной.