Только сейчас Мамонт вспомнил, что сегодня ночевал в кузове разбитого грузовика и, как потом оказалось, весь извозился в ржавчине. В ржавчине он был и сейчас, стоящий у берега и бессмысленно глядящий на белый кубик пристани, нелепый домик посреди воды. Уже без крыши, с пустыми проемами окон и дверей. Отсюда, от берега, к нему шел частокол черных свай.

Неподвижное соседство двух безмолвных мизантропов постепенно становилось все бессмысленнее.

"Ну, ты нелюдим, старик! Ладно, раз так серьезно занят…" Это можно было сказать и вслух, но похоже, этот Пятница не стал бы слушать его, даже если б способен был понимать. Мамонт вздрогнул от очередного, грохнувшего за спиной, выстрела.

Прощаться тоже было нелепо. Оглянувшись, он в последний раз посмотрел на дальний берег и почему-то подумал: "Знали бы, видели бы там меня сейчас… А может хорошо, что не видят? Вдруг я там сейчас герой? Вдруг даже в газетах пишут?"

Он даже представил заголовки этих газет: "Таинственное исчезновение." "Наш Тарзан".

"Скорее всего забыли давно."

На острове даже небольшие, отдельно стоящие, кипы кустов были густыми, непроницаемыми для глаз. Счастливая для Мамонта особенность.

"Ловец обезьян крадется ловко и незаметно."

Его остановила колючая проволока с подвешенными консервными банками. Прямо перед ним висел черный от ржавчины коровий колокольчик. Со стороны укреплений черных донесся неожиданный взрыв смеха. Там люди- опасность.

"У вас весело," — Мамонт зачем-то пролез сквозь проволоку, свернул к минному полю.

Мины после последних дождей повылезали из земли. Земля между ними осела и была размыта водой, они стали теперь заметными и неопасными, криво торчащими, кочками. Столбы с колючей проволокой тоже покосились, и проволока эта провисла. Мамонт подкрадывался к черным не в первый раз и уже протоптал тропинку по руслу какого-то немалого, исчезнувшего теперь, потока. Протоптал и накатал животом.

"Тянет его в общество себе подобных, даже таких. В извращенной какой-то форме", — он опять, уже бессознательно что ли, пробормотал это вслух.

Рядом с цементной стеной рос невысокий, но плотный фикус. Там же лежало огромное, непонятно зачем понадобившееся такое здесь, бревно. Мамонт лег между ними. Подсохшая земля оказалась покрытой сверху тонким пластом грязи, сразу прилипшей. Откуда-то монотонно раздавался тупой звук пилы. Из маленького узкого окошка в этой стене доносились невнятные голоса черных.

"Древнее искусство подслушивания… Суррогатное общение, позорное для подлинного мизантропа. Вот такой я мудак!" — Он прислушался, напрягая слух.

Один голос как будто раздавался ближе.

"…Своими руками. Собственноручно сделанные, — расслышал Мамонт. — Здесь их много, рисует кто попало…" Другой черный пробормотал что-то непонятное.

— Я у одного своего знакомого тоже видел, — продолжал первый. — Есть такой, фальшивый монетчик… Вроде ничего. Неплохо, говорю, нарисовано, только у старика на твоем долларе лицо глупее, чем надо… Пойти искупаться что ли?

— Скучно здесь, ни кино ни телевизора, — стал слышен другой. — Одна водка да водка…

— Иногда ром.

"И виски рисовое есть, и арак пальмовый, все есть, — мысленно возразил Мамонт. — Всех Тамайа обеспечил спиртосодержащими напитками."

— Привет, — раздался еще один голос. — Что пьете?

"Этот-то откуда? Их в карауле всегда по двое было, — Третий голос встревожил: ничего неожиданного не должно было быть. Мамонт остро почувствовал, где находится. — Знали бы они, что здесь лежит. Вот была бы удача для них. Не удача — целое счастье."

— Яд пьем. Водку, — доносилось из бетонного бункера. Оттуда, из маленького окошка, вылетела бутылка, упала рядом. Овальная рубчатая бутылка из-под бренди, похожая на гранату.

— …Я так понял здесь, на войне главное — спастись, — что-то говорил теперь третий. — Все остальное уже заставляют. Кто-то заставляет, а кто-то выполняет. Кто как, с большим- меньшим желанием. Я то поначалу думал: вот сейчас подвигов наворочу, все здесь исправлю, всех удивлю…

— Некоторые у нас, вроде бы, и сейчас так думают. Даже жалеют, что все закончилось.

"Не только ты это понял. И не только я. Многие. Все это продумано еще до твоего рождения", — мысленно вмешался Мамонт. Втягивая живот и выгибаясь, он пытался избавиться от грязи.

Голоса выпивших звучали громко, третий говорил потише. Что-то Мамонт не слышал и тогда по интонации пытался восстановить в воображении.

— …С бабами завязал совсем.

— Венболезнь что ли?

— Зачем венболезнь. Одной старости достаточно.

— А вот я намерен гужеваться, гулять изо всех сил, пока еще здесь, пока домой не ушли. Здесь все можно купить за деньги. Особенно, если они настоящие, здешние, деньги эти.

— Это у тебя настоящие? — громко хмыкнул другой.

— Только где их взять?

"Правильно, веселись, пока веселье внутри есть. Вот из моего тела уже никаких удовольствий не выжмешь, — напутствовал Мамонт. Опять, по новой привычке, пробормотал это вслух. — Лишен такой возможности в силу возраста."

— …Убитые каждую ночь снятся, — теперь говорил другой.

"И что за сила возраста такая?"

— …Каждую ночь приходят, разговариваем, рассказываем каждый свое…

"Вот и мне тоже."

— И как там, на том свете?

— Лучше вы дурь всякую не курите, и в голову ничего такого лезть не будет. Лучше водки выпить — для мозгов полезнее.

Мамонт теперь, наверное, выглядел как глиняный ком. Как будто в целях маскировки. От лежания на грязной холодной земле разговор черных казался все неинтереснее.

"Еще мизантропом считаюсь". Возвращаясь, он немного уклонился в сторону и сразу потерял собственные следы. Блуждая среди заряженных кочек, споткнулся о какую-то проволоку, сбоку грохнула сигнальная мина. Что-то лопнуло, из-под земли вырвались клубы цветного дыма, вверх с треском полетели ракеты. Сзади ударил пулемет.

"Вон он, вон!" — донесся визгливый крик.

Оглушенный Мамонт повалил столб с проволокой, плашмя упал в кусты, пополз наугад. Сзади звонко долбил пулемет Дегтярева. Пули, непонятно густо, будто не из этого, единственного, ствола, летели, рыскали повсюду, каким-то чудом еще не задев его. Оказывается, Мамонт что-то еще соображал, он заметил, что ищет склон — обратный укреплениям черных.

"Кажется, ушел. Опять!"

Еще что-то орал, перекрывая грохот, черный.

Пятница снова сидел на том же месте, возле костра. Дым сносило прямо на него. Оказалось, что он держит на коленях корпус манометра, видимо найденный на свалке — у него он заменял тарелку — и по-восточному, пальцами, запихивает в рот накрошенные побеги бамбука.

Мамонт сел на горячий возле костра, перемешанный с сажей, песок:

— "Чуть-чуть не убили! Совсем немного не хватило. Испугался я."

Пятница молчал.

— "Кого хотели убить? Самого меня. Одна душа осталась и ту отнять хотят!"

Эмалированная, в цветочек, кастрюля на костре постепенно чернела от копоти. Пятница отваривал побеги бамбука, чтобы они лишились горечи.

— "Что-то знакома мне эта кастрюля, такую же я у себя замечал… Вот, Пятница, сколько уже жить не разрешают, а я все живу. Такой вот непослушный."

Мамонт сбоку смотрел на медленно жующего Пятницу, на его непроницаемое лицо. На голове старика была одета некогда модная на острове панама из газеты, гонконгской, с цветными иероглифами. Вблизи иероглифы казались похожими на рассыпанный накрошенный укроп. Плоский профиль, выпуклые веки, слабо натянутая, провисающая внутрь от худобы, кожа.

— "Здесь раньше много пятниц было. Черных таких, маленьких. Перебили их в войну… Вот стал сам с собой разговаривать, и удивительные вещи иногда теперь от себя слышу. Лучше стоять в стороне от людей, важно только с какой стороны. Предпочтительнее всего — сверху. Нам, мизантропам, не грозят некоторые разновидности неприятностей, смерти даже. Я, например, никогда не помру на похоронах какого-нибудь Сталина. Не люблю толпы и не полез бы туда, тем более добровольно."