"Судя по сохранившейся в голове мелодии, это пелось с большим пафосом… Проклятый осколок железа… Ну да, это же мотив "Варяга". Что там дальше?" — Было еще что-то про некого штабного писаришку. Кажется, он не знал тогда, что это значит, кто такие "писаришки", чувствовал только, что народ мерзкий, ничтожный; писаришку презирал, а инвалиду сочувствовал. Не сомневался тогда, что безногий рассказывал о собственном приключении, но вот потом оказалось, что о том же поет какой-то другой инвалид, а потом и вовсе целый — с обеими ногами…
Нога мешала, будто назло, немощно путалась в траве. Боль пробивалась изнутри жгучими вспышками, лопались тлеющие нервы. Он окончательно решил, что нога сломана, даже мысленно видел эту треснувшую кость и ощущал, как трещина все шире расходится с каждым шагом. — "Как же там было дальше? Залез под кровать за протезом… — Неудачно сделанный шаг — от дикой огненной вспышки он будто ослеп. — А там писаришка штабной…"
"Что же делать теперь?" — Дальше пытался вообще держать ногу на весу, опираясь на винтовку, но сразу устал. Прыгнул еще раз, остановился, отирая пот. Невыносимое жгучее жжение, которое невозможно было терпеть и несколько минут, все не кончалось и не кончалось.
"Захлестнуло… Захлестнуло отчаяние! — Только сейчас стало понятно подлинное значение этого фразеологизма. — Фразеологизм. Он же — устойчивое словосочетание. Нет, бесполезно. Не дойти, никуда не дойти."-Пальцы ощущали, как шевелится под кожей твердое, осколок кости.
Он еще долго стоял, собрав в горсть пучок каких-то тонких лиан, держась за них. Кружилась голова, боль билась в ноге вместе с пульсом. Вокруг гудел густеющий рой мух. Внутри ноги яростно горело, сверлило и крутило. Раздражение — неизвестно против кого- почему-то обернулось раздражением против каких-то кинодеятелей. Откуда-то появилась абсурдная злость на каких-то киногероев, тех, что вот так, ранеными, еще полтора часа бегают, ходят, ползают, мимоходом совершая кучу подвигов. Будто его кто-то обманул — "Остросюжетная жизнь, блин!"
До сих пор, по каким-то и кем-то выдуманным правилам, обязательно подразумевалось спасение. Ощущение нелепости собственной смерти. Наверное, тот, оставшийся в кустах, тоже думал об этом. Чего-то ждал до последнего мгновения, куда-то полз, рвал какой-нибудь медпакет… Скоро кто-то наткнется на него, Мамонта и подумает тоже самое: каким нелепым и бесполезным выглядит труп, тело, которое покинул человек. Еще более бесполезным, чем туша, скажем, свиньи.
"Дойду ли я сегодня вообще куда-нибудь? — Острую боль в ноге глушило острое отчаяние. Быстро возникал голод. — Нагулял аппетит."
"Пошли вы все, — решил он. — Все, как-нибудь потянулся я на родину, там мучиться. Игнорируя все, назло всем — домой, дома сидеть-лежать, чай пить. Каша гречневая есть, хлеб есть самодельный — чебурек… Находите- убивайте, положил я на всех…"
С безразличием уже он услыхал русскую речь, незнакомые голоса. Голоса приближались. Странно, что почему-то сейчас нельзя показаться, хотя бы равнодушно пройти мимо чужих, незнакомых людей. По каким-то сложным, изломанным, еще непонятным ему самому, причинам.
— …Как дали этим со всей дури… — Не такая уж большая получилась дурь… — А змеи здесь есть? — Не до змей…
Черные проходили по этой же тропе, мимо, ушедшего в глубину каких-то колючих зарослей, Мамонта. Вереница тяжело нагруженных людей: однообразно тревожно втянутые в плечи головы, совсем рядом — чужие, покрытые испариной, лица, знакомое истерическое напряжение в голосах.
— …Неплохо они здесь устроились, и с какого такого особенного жира бесятся, — Говоривший оглянулся, повернув к Мамонту потное, темное от натуги, лицо, показалось, что посмотрел прямо на него. Какое-то мгновение Мамонт глядел ему прямо в глаза. — Жалко, что здесь бутылки нельзя сдать.
Еще один, такой же чужой, голос:
— Бегаем, бегаем за ними, а они небось только смеются… Смотрят сейчас откуда-нибудь из кустов.
— И где только прячутся, гады? Вот бы дустом их сверху.
— Американцы во Вьетнаме уже сыплют.
"Только домой. Рому глотнуть в медицинских целях и на рану полить. Будто это надежда на выход. Явный самообман, но взамен ничего… Не опередили ли вы меня? — пришло вдруг в голову. — Может уже побывали в чулане моем?"
"Чулан" был отсюда недалеко, и черные вполне могли наткнуться на него.
"Порылись в моих вещах? Полазили по моим кастрюлям?" — В голову пришло элементарное: черные, наверняка, не оставили еды там, куда он идет.
"Сожрали? Нет, не сожрали, — тут же решил он. — Такое никто жрать не станет, такая специфическая еда только для Мамонта какого-нибудь."
Оказалось, что он ощущает стыд, представив, как только что они нашли его корявый чебурек и все его жалкое имущество. С удивлением и облегчение убедившись в тупости и примитивности этого племени одичавших мизантропов, которых, оказывается, действительно правильнее всего убить.
— Смотрят и смеются, пряники жуют, — Последнюю фразу Мамонт расслышал уже с трудом. А может и не расслышал, а бессознательно создал в воображении.
Нужно было еще как-то наклониться, чтобы поднять упавшую винтовку. Заодно подобрать окурок "Астры", он заранее заметил, куда тот был брошен.
"И вообще чулан сожгли, — Росла уверенность, что это именно так. — Вещи, конечно, просто уничтожили: сломали, растоптали."
"Мои оказавшиеся жалкими вещи", — Окурок обжигал губы. Он будто предал эти, верные ему, невинные предметы, оставил на глумление кому-то.
Двинуться сейчас — означало опять растревожить, немного притихшую, тлеющую боль. Он напрягся, заранее пытаясь парализовать ее каким-то усилием воли.
"Овеществляюсь, — Он даже заторопился, будто пытаясь кого-то обогнать. Почему-то больше всего было жалко старинный стаканчик в виде русского сапога. — И еще пожалуй?.."
Были еще круглые очки с темными стеклами и блестящей оправой пресловутого "желтого металла", вдруг даже действительно золотой. "Очки богатого слепца", как он их называл. Из всего только их почему-то не было жалко.
"Комплекс Акакия Акакиевича," — Душа вещей. Выжившие вещи, прошедшие с ним до конца. Сейчас он мысленно выбирал, будто заказывал, какой-то минимум их, уцелевших, скрепя сердце, сокращал воображаемый этот прейскурант. Вдруг оказалось, что, благодаря этому жалкому имуществу, он занимал какое-то место в материальном мире. До этого живя, оказывается, только пресловутой духовной жизнью.
Попытки внушить самому себе, что его чулан может еще и уцелел были бесполезны. Ощущение опаздывающего, вернувшееся откуда-то из цивилизованного прошлого, постепенно тускнело. Идти становилось все труднее — нога перестала сгибаться совсем. — "Все, я не на ходу, — Он остановился; боль вытеснила все, ворочалась, скручивая что-то внутри, горело лицо. — Тело, как непосильная обуза. Когда же это кончится?"
Сырой лесной сумрак вокруг. Где-то звучат вопли птиц. Во всем этом лесу нет механизма, предусмотренного для его, Мамонта, спасения. Дальше наткнулся на одинокий подсолнух, семечек в нем не было — в последний раз он проверил это неделю назад. И мысленно сразу приблизился к дому — оказалось, что был к нему ближе, чем ожидал.
Пошли хорошо знакомые, исхоженные, истоптанные места. Водяной буйвол, или, как его называли здесь, корейская корова, брякая жестяным колокольчиком, ходила невдалеке, вдоль зарослей. Равнодушно двигалась, жуя побеги бамбука. Маленькая, отчаянно худая коровка. — "Еда?"
Ствол его винтовки был направлен на жалкий ребристый бок, покрытый коркой высохшей грязи. Держа палец на спусковом крючке, он ощутил, как легко и одновременно тяжело — почти невозможно — превратить эту корову просто в кусок мяса, нужный ему сейчас. — "Нет, не нужный,"-решил он, сразу ощутив облегчение.
