— Отвагой тут не возьмешь. Какая уж там отвага, — Демьяныч стал звучать отчетливее. — Тут и д Артаньян закончил бы инфарктом…

— Другого способа избежать войны не будет… Слабый шанс… — Это уже сиплый прокуренный голос Цукермана.

— Да, давно Демьянычу не приходилось воевать, — продолжал Демьяныч. — А ведь все осталось… Все внутри осталось. Чтобы забыть такое, нужно еще лет пятьсот.

Мамонт стоял, глядя в воду у берега, густо заполненную сегодня медузами.

— …Мое питье теперь какое, — твердил где-то Цукерман. — Коньяк кипятком разбавлю и сосу понемногу целый день. Эй, господин губернатор! — крикнул он, обгоняя Демьяныча. — Здорово! Как живешь?

— Да вот, живу до сих пор, — пробурчал Мамонт.

— Что с тобой случится… Такого из противотанкового ружья не застрелишь, — с преувеличенной бодростью твердил Цукерман. — Вроде похмелился?

— Обязательно. Вместо утренней молитвы. И помогает лучше.

— Значит пива не будешь?

— Что твое пиво — слабительное…

Подошел Демьяныч, поразив мощным зарядом перегара.

— Высокие договаривающиеся стороны! Ну и до чего договорились? — встретил его Мамонт.

— Ему надо бумагу подписать, бугор, — пробурчал Демьяныч. — Придется. Доставай, интендант, скрижали, бумажки-то свои.

— Ну, если очень просит… — неохотно отозвался Мамонт. — Одной красотой наш мир не спасешь. Увы!

— Риск — благородное дело, — добавил Демьяныч.

— Какой риск… — начал было Цукерман.

— Штаны вот где-то потерял, — только сейчас Мамонт с равнодушием заметил, что штанов на нем нет — только пиджак и трусы.

Присевший на пенек, Цукерман снял свою шапочку, достал бумагу, очки. Мамонт смотрел сверху на его глянцевую и будто мятую лысину. Цукерман вроде бы даже с радостью потер свой боксерский нос:

— Приходи сегодня, Мамонт, на миноносец. Вступать в права! Будет торжественный обед.

— С белым флагом, конечно? Нету белых тряпок, вообще ни одной чистой тряпки не осталось. Вот, даже штанов нет. Боюсь, без одежд не поймут меня, еще снимут с должности генерал-губернатора, как умалишенного.

Цукерман опять о чем-то заговорил, убеждая.

— Не пойду, — твердо ответил Мамонт. — Говорил ведь — фрак в химчистку отдал. А нам отступать придется вперед, Цукерман. И вместе. Ладно, посмотрим кто кого закопает. Сверху нам даны равные права на смерть.

Поймав какой-то странный, общий для этих двоих, взгляд, с досадой понял, что высказался с излишним, непонятным для них, пафосом.

"Нет, я не пьяный вам."

— И так-таки позарез необходимо нам проливать всяческую кровь за твое приемное отечество? Лей, лей, наша кровь дешевая, — остановил Мамонт попытки Цукермана что-то возразить.

— Нельзя всегда поступать правильно, — твердил Мамонт. — Иначе не повезет, на удачу не наткнешься. Глупо надо действовать. Иногда.

— Только смотри, не перестарайся, — заметил кто-то.

Вокруг барака все гуще бегали хлопочущие моряки в парадной, по-видимому, форме. На берегу появился флагшток — тонкий алюминиевый шест. Там тоже, сгорбившись, бродили американские моряки, собирали мусор. Высоко вверху блеснула, брошенная в море, бутылка. Загруженный мусором, мотороллер, увязая в бесцветном коралловом песке, полз к помойке. Там распоряжался кто-то плотный, громкий.

"Руководитель".

— Рукой водитель, — угадав мысль Мамонта, пробормотал рядом Демьяныч, со всхлипом затянулся из трубки, загорелый, красно-бурый, будто прожаренный, уже в белом летнем кителе восточного покроя — без воротника.

Мизантропы кучкой сидели на террасе разоренного барака.

— Помню, сижу я однажды на унитазе, — серьезно заговорил старик. — Это в казарме, в Германии. Казарма в старом замке была… Ну да, сижу — вижу, мышь по кафелю семенит. Не торопясь так, кружит. Сначала даже подумал, таракан. Совсем маленькая мышь, черная. Я, как был, так и прыгнул на нее — ногой чтоб прихлопнуть. Молодой был, горячий. В штанах запутался и прямо мордой об пол этот со всего маху… Нос тогда расквасил, морду всю, и весь расшибся, конечно. А мышь убежала, вроде. Скрылась с места происшествия, живая и невредимая, как говорится.

— Страшные вещи рассказываешь, — сокрушенно покачал головой Мамонт.

— Я это к чему. Получилось, что маленькая мышь одолела врага несоизмеримого. Без всяких усилий. Повезло, — Демьяныч рассказывал всю эту ахинею совершенно серьезно. — Сейчас все время это вспоминаю. Всякое бывает, немного упремся — может и обойдется тогда. Вообще, с оружием в руках можно невозможных дел добиться. Я этому еще когда удивлялся.

Все замолчали, глядя на суету американцев.

— Ты что такой мрачный всегда, Демьяныч, угрюмый? — спросил вдруг у старика Чукигек.

— Состаришься, будешь такой же. И даже хуже… Мне веселье не идет, — неожиданно добавил Демьяныч.

"Никто и не замечал Мамонта, маленький, очень маленький, бесполезный и ржавый винтик, — глядя на американцев, думал Мамонт. — А вот вылетел и весь механизм ваш зашатался… Что-то хорошо сказал. Многие не различают, даже не замечают, когда они думают, а когда размышляют. Для последнего нужно спокойствие и свободное время. Размышлять — это мысленно лежать на диване."

— Я всякой гнусности, всякой беды нахлебался, — заговорил было Мамонт. — Войны только еще не было.

— Война хуже всего, — отозвался Демьяныч. — Хуже всего вместе взятого.

— А ты, Демьяныч, когда-нибудь жил хорошо?

Старик почему-то надолго задумался.

— Чуваки, я вот вражеских голосов наслушался, — заговорил Чукигек. — Оказывается, неандертальцы — вовсе не предки наши. Совсем другие существа — не люди. Зачем-то скрывали это от народа.

— Ну и что? — отозвался кто-то.

— Сказали, что кроманьонцы так называемые, ну, это наши уже, их истребили. Вот я и подумал, видимо, долгие тяжелые войны шли в те времена, тысячи лет. Сколько народу надо было уничтожить… И столько было всего: свои герои, сражения были, победы, песни-мифы, всякие подробности, а не осталось ничего: несколько черепов нашли, выкопали — и все. Даже спорят, было ли это все вообще.

— На войне не до героизма, — отозвался Демьяныч. — выжить бы. Это единственное. Почти.

На дальнем мысе, на краю острова, появилась толпа американцев. Они двигались в их сторону, блестя на солнце чем-то непонятным, металлическим.

"Люди. Слишком много людей."

— Не люблю людей. Противный народец, — пробормотал Мамонт вслух.

— Вот ты спрашиваешь, жил ли я хорошо, — внезапно заговорил Демьяныч. — Жизнь у меня, конечно, корявая была. А вот после войны я догадался в Аджарию поехать жить. Стал сапожником работать в порту, женился опять… Тогда еще в третий раз только. Жена тоже инвалид. Вроде, хорошо жить начал. Водку не пил совсем, сухое вино научился пить. Так и думал, что всю жизнь просижу в своей будке… У самого синего моря.

— Вот побьем врага и замечательная настанет жизнь, — с пародийным пафосом начал Кент.

— Жива, наверное, — заговорил, и опять внезапно, Демьяныч. — Бабы имеют привычку долго жить.

— Дожить бы хотя б лет до сорока и спокойно умереть от пьянки, — высказался Кент. — От болезней и дурных напитков: самогона там, одеколона. Многие предпочитают такой вот конец. Дело вкуса, конечно.

Козюльский, сидя на ступенях, опять пил свой традиционный чифирь, по-восточному, растопыренными пальцами, держа за днище котелок.

— При чайной церемонии положено еще сжигать ритуальные деньги, — ехидно заметил, сидящий над ним, Кент.

— Не юанем единым жив человек, — философски отвечал Козюльский. Его, одетый на голое тело, пиджак на спине покрывали следы, размашисто запущенных в него взрывом, комьев глины. — Сырую воду не пью. В кипяченой и микробов нет. Развариваются.

— Необычайный ты человек, Семен, — продолжал Кент.

— Это еще почему? — неохотно отозвался Козюльский.

— Потому что чай любишь. Надо бы тебе кличку дать: Необы Чайный.

— Себе давай, — пробурчал тот.

Мамонт достал свою подзорную трубу. Оказалось, по берегу, свободным строем, шел отряд музыкантов, на солнце горели их никелированные инструменты.