Скоро в стороне большой дороги разгорелось пламя. Может, это загорелась деревня, может, горели танки. Зарево медленно наползло на темноту и вот уже половину неба охватил кровавый багрянец.

Коробов теперь ясно видел силуэты идущих впереди солдат. Сзади, за его группой, громыхало какое-то одинокое орудие. Затем, обгоняя парашютистов, на рысях, бряцая оружием, проехало с полсотни всадников. Кони возбужденно фыркали.

Коробов еще долго, без всякой мысли, вспоминая то заострившийся подбородок Петрикина, то страшное в своем спокойствии лицо Анны, переставлял гудевшие от усталости ноги. Потом его начала охватывать дремота. Он шел, засыпая, спотыкался, его тянуло в сторону, он открывал глаза, возвращался на середину дороги, и опять глаза его смыкались. Он двигался по кривой, зигзагами, сталкиваясь иногда с тоже пошатывавшимся Гавриленко. И в эти сладкие мгновения походного солдатского сна иногда казалось ему, что он идет в толпе по ярко освещенным московским улицам, мимо больших домов, зеркальных витрин магазинов. Его тянуло куда-то вниз, и казалось ему, что это он спускается на бесшумном экскаваторе в сверкающий бронзой и розовым мрамором подземный зал метро. Чувствуя, что он падает, он открывал глаза и видел впереди только тревожное пламя и зарево над головой. А когда оборачивался назад, туда, где осталась Анна, мертвый Петрикин, бедная вдова Шура, белоголовые детишки, там была темнота без единого просвета. И опять, засыпая, казалось Коробову, что там сзади осталась Россия, а все эти большие красивые дома, поблескивающий гладью мрамор метро, красный бархат и золото Большого театра он видел только во сне или на пропагандном плакате. А по временам усталый мозг пустел, Коробов только бессмысленно повторял: «Дальше ничего не будет ни у Коли, ни у меня», — и ступал, как заводной, ощущая сосущее желание затянуться табачным дымом. Где-то в стороне, словно дятел, медленно, с перерывами, застучал крупно-калиберный пулемет.