– А в результате силу набрал Дантон, получивший столь мощную поддержку, что уже был готов задушить революционное правительство в своих объятиях…

– Он потребовал вступления в силу конституции Эро-Сешеля, своего сторонника, и отмены революционного порядка управления. Когда это не получилось, его друзья попытались добиться обновления Комитета общественного спасения. Не получилось. Зато они добились ареста руководителей Революционной армии Ронсена и Венсана, чем почти толкнули эбертистов к мятежу. А тут еще и Камилл со своим третьим номером «Старого кордельера», в котором он сравнил тиранию Нерона с правлением нашего Комитета, для которого якобы не существует неподозрительных личностей!

– Я ее видел. Чистая контрреволюция: «Он подозрителен – она подозрительна – они подозрительны – вы подозрительны – мы подозрительны – я подозрителен…»

– Признаюсь: от всего этого я несколько растерялся и, чтобы несколько снизить накал страстей, провел через Конвент решение о создании особой комиссии, которой надлежало бы собирать сведения о несправедливо арестованных и представлять их правительству для их возможного освобождения. Это было моей ошибкой.

– Большой ошибкой.

– Вот так поневоле сам себе и станешь казаться «подозрительным»: а не враг ли революции с какого-то момента ты сам? Из-за декрета о Комитете справедливости я поссорился почти со всеми в правительстве («Дантона надо кончать!» – почти кричал на меня Билло-Варрен), а толку? Камилл в следующем номере своей газеты (опять льющей воду на мельницу контрреволюции!) презрительно высмеял меня, потребовав заменить Комитет справедливости Комитетом милосердия!

– И тут ты не выдержал…

– Мы еще не скоро доживем до того момента, когда сможем оказывать милосердие не только контрреволюционерам, но даже и запутавшимся революционерам… Да, тут я не выдержал и выступил в Конвенте с докладом о неизменных принципах революционного правительства, управляющих судном Республики среди бурного моря мятежей и иностранной оккупации и о «двух подводных камнях», вставших на нашем пути. А на следующий день Барер и Билло добились отмены декрета о Комитете справедливости.

– Итак, война была объявлена обеим фракциям. Интересно, что они будут делать теперь? Твоя поддержка «правых» сделала свое дело: после двухмесячных нападок фракций друг на друга сейчас их объединение вряд ли возможно…

Лицо Робеспьера исказила недовольная гримаса, и он досадливо поморщился.

– Вопрос не в том, что они будут делать, – медленно произнес он. – Вопрос в том, что делать нам?

Сен-Жюст внимательно посмотрел на друга:

– Максимилиан, да ты, кажется, растерян?

– Никогда! – резко ответил Робеспьер. – Но ведь согласись: положение не изменилось с осени. Даже стало еще хуже: Эбера потеснили, но голод, который принесла эта зима, дает ему все новых сторонников. Голод… мы делаем все возможное – пытаемся обеспечить Париж продовольствием, ввели хлебные карточки, караем за несоблюдение максимума, а голод усиливается… Кажется, если мы решим тронуть одну из фракций, столица взорвется мятежом! Что еще мы можем сделать?!

Антуан еще раз посмотрел на Максимилиана. Как обычно, Неподкупный из самолюбия и гордости перед тем, кого считал своим «учеником», не спрашивал у него совета напрямую. Ну что же, Сен-Жюст и косвенно заставит Робеспьера ответить самому себе на поставленный вопрос.

– Сначала надо решить, какая фракция является для нас наиболее опасной, – твердо сказал он.

– Ультрареволюционеры, – без колебаний ответил Робеспьер. – У них есть вооруженные силы с генералами-санкюлотами, за ними руководство парижской мэрии, у них большая поддержка в секциях.

– То есть за ними простой народ… – Робеспьер скривил рот, как от зубной боли, чтобы возразить, но Сен-Жюст торопливо поднял руку, останавливая его возражение: – Ладно, народ, обманутый демагогами. Народ обманывали при короле, народ обманывали при фейянах, народ обманывали при жирондистах, теперь народу, которому каждый раз разъясняли, что предшествующие власти его обманывали, кажется, что его обманывают и сейчас, при власти революционного правительства. Но почему же он верит демагогам, вроде Эбера? Главный корень этой веры – нищета. Нищета породила Революцию, нищета может ее погубить. Необходимо более справедливое распределение благ, чтобы Республика изменила свой облик. Так дадим же санкюлотам, и не только санкюлотам – всем беднякам Франции – то, что они хотят! – наделим их собственностью! Передадим им безвозмездно имущество, включая и землю, привилегированных и врагов народа! Этим мы выбьем оружие из рук демагогов, привлечем на свою сторону бедняков и создадим новое сословие собственников-санкюлотов, всем обязанным революционному правительству, на которое сможем всегда опереться.

– Никогда! – возмущенно вскрикнул Робеспьер. – Новый передел собственности вызовет новую революцию, которая похоронит под своими обломками все то, что мы достигли. Что же это: я разгромил «бешеных», ратовавших за аграрную реформу, сражаюсь с «передельщиками»-эбертистами и вдруг начинаю выполнять их программу? Враги решат, что я испугался.

– Ты же сам говорил, что не должно быть ни бедных, ни богатых.

– А ты забыл, что большая часть простого народа – это вовсе не санкюлоты, а крестьяне, а они отнюдь не разделяют мнение городских бедняков. Мы сделаем то, что ты предлагаешь, но лишь когда Республика окрепнет.

Сен-Жюст скрестил руки на груди. Его лицо окаменело.

– Я сам вырос среди крестьян, – холодно сказал он. – И я вижу, что происходит в департаментах. Крестьяне хотят земли и имущества бежавших и изгнанных помещиков. И я говорю не о переделе собственности, я говорю лишь о некотором его перераспределении. Сейчас национальными имуществами пользуются только немногие французы – банкиры, скупщики, негоцианты, всякие негодяи, вроде упомянутых тобою Шабо, Базира, д’Эспаньяка и Дантона…

Робеспьер некоторое время молчал.

– «Священное право собственности», – проговорил он наконец, как бы раздумывая. – Нет, еще не время.

– И что же ты предлагаешь?

– Мне надо подумать.

– У нас все равно нет другого пути. Разве что… – Сен-Жюст не решился произнести слово «диктатура», – он вовремя спохватился, что для такого заявления Неподкупному время еще не настало. – Ну что ж, Максимилиан, если ты считаешь, что для такого декрета еще не время, – пусть так и будет. Я подожду. Только как бы не было слишком поздно…

Через пятьдесят два дня [27] Сен-Жюст за свои теперь уже всеми признанные заслуги перед Отечеством на военном поприще был избран председателем Конвента, то есть номинальным президентом Французской Республики. А еще через восемь дней он с трибуны Собрания, на короткое время уступив председательское кресло своему заместителю, провозгласил в двух своих докладах фактически новую революцию собственности.

Ждать пришлось целых два месяца…

Не имея возможности без согласия Робеспьера предпринять от имени правительства те действия, которые только и могли выправить ситуацию, и не желая понапрасну растрачивать силы в бессмысленных баталиях в Конвенте и парижских клубах, Сен-Жюст, скрепя сердце, отстранился от борьбы с противниками Неподкупного и целиком сосредоточился на работе в Комитете общественного спасения.

Здесь он занялся разбором внутренних дел в министерствах Республики, общей перепиской, выслушиванием жалоб от граждан. Несколько членов Комитета разбирали до пятисот дел в день, принимали десятки, а иногда и сотни людей. Работа начиналась в семь утра и заканчивалась порой за полночь. Не было ни сил, ни времени задуматься об общей стратегии, что так хорошо получалось у Сен-Жюста в армии. К счастью, главного насмешника – Эро-Сешеля – в Комитете уже не было. Подозревая бывшего королевского генерального прокурора в связях с эмигрантами (на это косвенно указывали перехваченные донесения вражеских шпионов), его отстранили от работы, формально не выводя из правительства, чтобы не вызвать нежелательных слухов. Теперь «герой празднества Конституции» 10 августа 1793 года проводил время за бутылкой вина или в веселой компании парижских проституток.