После чего позволить уловить себя в сети, потому что господин Марек Каминьский сам по себе достаточно загадочное и интересное, пожалуй, самое загадочное существо в этой семье; а уж если он соизволил расставить ловушку, то избегать ее — лишать себя многообещающего развлечения.

Шахматные фигурки — из янтаря, клетки на доске — тоже. Красивая штучная вещь здорово отличается от тех поделок, что можно купить в курортных городках побережья. Редкий янтарь — не плавленый, а природный, резаный — светлый, оттенка топленого молока, и серовато-зеленоватый, с прожилками. Теплые, живые и сами по себе, фигурки за многие годы отполированы прикосновениями рук, зарядились теплом и хранят его внутри. Отдельное и особое удовольствие: просто двигать их.

Если поставить рядом тестя и Франческо, то их, конечно, не назовешь ровесниками — но все преимущества здорового образа жизни будут налицо. Не в пользу Сфорца, разумеется. У пана Каминьского безупречный цвет лица — с легким лоском от регулярного отдыха и приверженности к ритмичному сну. Выглядит он лет на сорок пять, наверное, и даже взгляд не выдает возраста. И еще ощущается совершенно замечательная глубокая внутренняя умиротворенность: интравертные, не нуждающиеся во внешнем мире цельность и гармония.

Этого человека нужно прописывать в аптекарских дозах всем нервным, неосмысленным, бездумно суетящимся творениям Господа. Болтливым и стремящимся постоянно заполнить пространство звуками — в двойной дозировке. Пан Каминьский играет молча, не глазеет по сторонам, не таращится на противника. Легкий беглый взгляд мимо виска — и вновь все внимание приковано к ситуации на доске. При этом воспринимает он куда больше, чем любое общительное творение, которое задало бы уже тридцать три тысячи вопросов.

Веранда освещается двумя лампами на противоположных стенах — свечи, прикрытые стеклянными колпаками. От них доносится постоянный треск и шелест: мошки и мотыльки бьются о стекло, пытаются добраться до огня. Очень хороший коньяк в бокалах. Очень сильный соперник в игре. Более чем. Неторопливый, явно наслаждающийся каждым мгновением как глотком, абсолютно безжалостный и уверенный в себе. Ни единого колебания. Ни одной ошибки. Ни малейшего торжества по поводу выигранной партии. Только движение пальцев с ровно обточенными ногтями очень правильной формы над доской. Неподвижное длинноватое лицо с темными глазами, туго обтянутое светлой загорелой кожей, совершенно бесстрастно — и в то же время внутренне напряжено. Человек, похожий на высоковольтный кабель — гладкий, простой формы, безопасный на вид, и только угадывается под облегающим пластиком гудение силы, скрытой внутри.

Шаги на лестнице — те, что не идентифицируешь по памяти, а просто знаешь, опознаешь их в любой обуви, на любой поверхности. Любимая супруга, свет и смысл жизни. Нахохленный, соскучившийся наверху и выползший вниз в поисках кого-нибудь живого свет и смысл в незнакомом, резко пахнущем лавандой свитере крупной вязки. Смотрит на игроков и доску, потом на два бокала, слегка улыбается — и втискивается в кресло к отцу. Стратегически верное решение. Им на двоих как раз одного обычного кресла хватит, чтобы было уже приятно, но еще не тесно.

И они совершенно замечательно молчат вдвоем. Молчат — и при этом разговаривают о чем-то своем, только им двоим и понятном. Дыханием, сердцебиением, временно объединенным кровотоком. Прекрасно видно, почему эти отец и дочь даже после нескольких лет разлуки не стремятся наболтаться вслух, поделиться новостями и событиями. Им не надо. У них куда более интенсивный обмен, напрямую, без потерь на воздух и звук.

Вторая партия заканчивается тем же бесславным — и совершенно неизбежным, невзирая на упорное сопротивление, — разгромом.

— Здесь нет телевизора, — роняет в воздух пан Каминьский. — Но в Кракове я его иногда смотрю. Вы оба молодцы.

Утро начинается безобразно: в открытое окно лупят косые струи дождя. Стучат по подоконнику. Вода стекает вниз неритмичной капелью. Холодно, очень холодно, совершенно невозможно выбраться из одеяла, сделать шесть шагов и захлопнуть створки, но и слушать, как каплет, течет, подтекает, — невозможно. Патовая ситуация. В голове неожиданно ясно, невзирая на… прищуриться, разглядеть в дождливом рассветном полумраке будильник… 6:12. Совершенно неподходящее время для пробуждения, если нет каких-то архиважных дел, а их нет. Отчет вчера закончен и отправлен, теперь его судьба в руках редактора, а автор может забыть навсегда, закинув опустошенную на треть пробирку в самый дальний ящик стола.

Так, конечно, никогда не бывает — закончить и забыть. В голове всплывают фразы, и удачные, и те, которые стоило бы поправить; вот потому и нужно отправлять сразу по написании, перечитав пару раз на предмет ошибок. Иначе не отвяжется. Станешь исправлять до какого-то неведомого и недостижимого совершенства.

Течет. Течет на пол, брызги долетают до стола и до постели, на столе — рабочий беспорядок журналов, заметок, флаконов, книг и справочников, техника… у старенького ноута по бокам вентиляционные отверстия, если туда заберется вода — наверное, его три дня включать нельзя будет, а может быть, и вовсе сломается. С другой стороны — роскошный повод поехать в город и купить новый. С третьей стороны — это несколько часов в магазине, в плену назойливых и непонятливых, но очень говорливых и самоуверенных консультантов, подумать страшно. С четвертой, если натекло уже достаточно много, то как бы не пришлось менять пол… вытаскивать мебель, разбирать все. Стороны у кубика кончаются, и нужно что-то делать.

То есть, на цыпочках подобраться, зажмуриться, потянуться к створкам окна и, получив в лицо заряд крупной дождевой дроби, все-таки захлопнуть их. После чего обнаружить, что стоишь босиком в очень, очень холодной воде, которой, по счастью, не так уж и много — но вытирать придется. А ближайшая тряпка — внизу, на веранде. Что-то вредное, злобное и колючее внутри мешает плюнуть на все, завернуться и спать дальше, игнорируя знание о существовании лужи. Вероятно, это совесть и добропорядочность. Зачем было просыпаться вообще? Спала бы и не ведала…

Хорошо, что все остальные спят. В доме тихо. Даже бабушка раньше семи не поднимается. Прошмыгнуть за тряпкой, вернуться обратно, бросить ее на пол — ну почему, почему половые тряпки всегда, всенепременно пахнут плесенью, застоявшейся сыростью, глиной, еще невесть чем? Осознать, что забыла взять ведро. Выжать тряпку в окно, промокнуть по ходу дела, замерзнуть вдвое от предыдущего, нырнуть в постель — и обнаружить, что сна ни в одном глазу. В голове звенит, руки провоняли тряпкой, чтобы вымыть, нужно вылезти и дойти до душевой — нет, ну за что, за что это все… к вечеру теперь начнется мигрень, как всегда, если проснуться невовремя и тут же замерзнуть.

Завернуться и дрожать, и никак не получается согреться, ноги ледяные, руки тоже, в доме кромешная тишина, недочитанная книга — на другой стороне комнаты, все, что на тумбочке в изголовье, уже прочитано. Хочется тихонько выть, скулить брошенным щенком, тыкаться головой в спинку дивана до отупения, пока не наползет не сон, так одурь, но тщетно, тщетно. Остается презреть мирской тлен, прозреть, что все сущее суть морок и ползти в душевую — там горячая вода, слава бойлеру, там густая ароматная можжевельниковая пена, жесткая мочалка, снимающая кожу заживо, а также теплый халат и фен.

На часах — 7:00. Жизнь в природе есть, не очень разумная, но согретая, утепленная и проголодавшаяся. Наверное, на кухне найдется что-нибудь, оставшееся от ужина…

В кухне находится еще и Катажина, успевшая к холодильнику первой. По счастью, одна.

— С добрым утром…

— У меня, — сообщает сестрица, — еще два часа ночи. Я привыкла ужинать в это время.

— В полиции работают допоздна? — Наверняка там вообще работают круглосуточно…

— В корпорации, — усмехается Катажина. — Я перешла туда, там гораздо интереснее.

— Но ты же следователь…

Драгоценная редко видимая младшая сестра возмущенно ставит тарелку с курицей на стол, надувается.