Но не мог же я написать в рапорте, что не могу жить за колючей проволокой, не могу выполнять нелепые приказы и быть полностью зависимым от воли командира. И эта третья причина, как я сейчас понимаю, была основной.

Выждав удобный момент, я зашел в кабинет Филиппова.

— Здравия желаю, товарищ полковник! Я к вам — по двум вопросам. Первый касается пятнадцатипроцентной надбавки к должностному окладу, которую у меня сняли.

— По распределению Управления вы прибыли в службу хранения и такая надбавка вам не положена.

— Тогда — второй вопрос: я принес вам рапорт об увольнении из армии и хотел бы, чтобы его передали в Управление.

— Он у вас подготовлен? Давайте.

Я подал рапорт, после чего наступила длительная тишина. Филиппов молча прочел рапорт и спокойно сделал два замечания, с которыми я согласился. Так он посчитал мелочным упоминание о пятнадцати процентах и посоветовал это опустить.

^{Филиппов Б. Н. (в центре) на одной из встреч с бывшими сослуживцами. 1982 г.}

В это время в кабинет вошли подполковник Новиков и майор Марков. Филиппов ознакомил их с рапортом, и началась утомительная и бесплодная дискуссия трех против одного.

В ней было все: от обвинений меня в пренебрежении интересами государства и неуставной подачи рапорта до призывов к терпению и обещанию в ближайшее время решить вопрос об инженерской должности. С горечью Филиппов сетовал на то, что сейчас молодые офицеры не так понимают смысл военной службы, как они — когда-то. Новиков пытался призвать на помощь идеалы Родины и партии. Марков предлагал не спешить с принятием решения об увольнении.

Но мои доводы, подробно и убедительно изложенные в рапорте, они опровергнуть не могли. Временами я так обезоруживал их простыми фактами, что мои начальники, значительно сильнее меня в демагогии, вынуждены были замолкать. Разговор длился часа полтора. Надо отдать должное моим оппонентам: они вели дискуссию корректно, не оскорбляя мое достоинство и не переходя на личности. Была избрана тактика убеждения, а не подавления. Но обе стороны остались при своих мнениях. Несмотря на советы Новикова не принимать мой рапорт, как «необоснованный и неубедительный», Филиппов рапорт принял и обещал дать ему ход. Я счел необходимым заметить, что о рапорте никому не говорил, на что командир части живо среагировал.

— Боитесь, что другие последуют вашему примеру? Этого не будет…

— О других не знаю, но еще несколько из бывших студентов готовы написать рапорты.

Свежая струя, которую хотели влить в армию, распылилась еще в отделе кадров Управления, — ответил я.

— Уж не Дубикайтис ли? Но он добровольно согласился приехать на объект. Это я точно знаю, так как присутствовал при его назначении, — заметил Марков.

Уже во время нашего длительного словесного турнира мне стало становиться ясным, что мои доводы по поводу того, где и как меня лучше всего использовать, в армии не будут учитываться, тем более — в нашей системе. А вот на состояние здоровья они должны будут отреагировать.

Я продолжал осаждать своего глазного врача, но ничего, кроме капель и мазей, он предложить не мог. Старался избегать меня, но в конце концов настолько привык к моим визитам, что пообещал отправить в больницу райцентра к опытному офтальмологу.

Пропуск на выезд из зоны был выписан, выписку из болезни Хуцишвили написал, и я первым же автобусом отправился в районную поликлинику города Валдая.

Поликлиника в двухэтажном доме была такой старой, как и сам городок со своими десятью тысячами жителей. Его лучшие годы давно прошли. Осталось только звонкое имя, давшее когда-то название известным в старину валдайским колокольчикам. Железная дорога оставила городок в стороне, и он задремал на берегу одноименного озера.

Как ни странно, но и врач-офтальмолог был тоже стареньким румяным старичком с седой щеточкой усов. Он приветливо меня принял, заботливо усадил перед простенькой лампой и участливо спросил, на что я жалуюсь. После непродолжительного осмотра, он сел за стол и стал писать пространное предписание. Он подтвердил диагноз моего грузинского друга и добавил к нему еще несколько непонятных для меня слов.

— Между прочим, вы, товарищ лейтенант, не первый, кто обращается ко мне с подобными заболеваниями глаз. Основой их является нарушение обмена веществ, усугубляемого характером освещения, при котором вам приходится работать.

В рекомендациях лечения числилось целых семь пунктов, включающих в себе капли, мази, примочки, уколы, диету и даже ношение темных очков. Следующий визит было рекомендовано нанести через неделю.

А пока я пошел в ближайший же продуктовый магазин и загрузил пустой чемодан водкой и вином. Мой выезд за зону стал известным друзьям по общежитию, и они с нетерпением ждали моего возвращения. Остаток времени провел в ресторане в ожидании автобуса.

В работе произошли изменения: меня перевели в службу хранения к Халевину. Я уже ездил с новой службой на «перевалку», принимал участие в штатных проверках изделий, находящихся на хранении. На авральных работах по-прежнему помогал сборочной бригаде Ныркова.

Дед мне явно симпатизировал и не упускал возможности при случае поговорить о жизни и последних международных событиях. Когда же до него дошли слухи о моих попытках уйти из армии, он отозвал меня в сторону и спросил:

— Значит уволиться решили? Не боитесь, что на гражданке будет труднее, чем в армии? Ведь здесь мы на всем готовом: одевают-обувают, предоставляют жилье, платят неплохие деньги и даже думают за нас.

— Вот это меня и не устраивает, я сам хочу думать за себя. А к преимуществам военной жизни еще не успел привыкнуть. Да их у меня не так уж и много.

— Не скажите, не скажите: вон мои ребята, как огня, боятся демобилизации. Где им еще будет такая лафа?

— А я слышал, Григорий Гаврилович, что вы и сами когда-то писали рапорт об увольнении.

— Неправда это. Все это — враки. Нет, я дослужу свой срок, хотя он уже давно вышел. А вот те, которые помоложе — Глотов, Марков и даже сам Сосновский, — пробовали уйти из армии. Да ничего у них не получилось. Слишком глубоко они, голубчики, завязли в системе.

После таких откровений полковника я его еще больше зауважал, а на среднее звено начальников, которые руководили службами, стал смотреть другими глазами.

Вторично побывал в районной поликлинике перед днем моего рождения. Ничего нового ни я, ни доктор сказать друг другу не смогли. Все осталось по-прежнему. А вот с очередным заполнением чемодана водкой случилось осложнение. Она почему-то исчезла с прилавков магазина. Пришлось загружаться коньяком и отвратительным вином.

В автобусе встретил Келеберденка, который впервые вез в зону свою молодую жену. Она — учительница русского языка и литературы, совсем недавно закончившая институт. Очень переживает — найдет ли в городке работу по специальности? Для молодых учителей это всегда большая проблема. Я обратил внимание, как широко и испуганно были открыты ее глаза, когда она пересекала ряды колючей проволоки. Не намного радостней был вид и у мужа.

Он уже получил отдельную квартиру, в которую я помогал переносить их вещи. За семь дней его отсутствия в городке на туфлях и стенах появился пушок плесени. «От i домовинку получив», — с горькой улыбкой похвастался Юра. Квартира в только что построенном доме была сырой и отдавала запахом погреба. Его «электрический кирпич» — кирпич, обмотанный спиралью, работал от сети круглосуточно, но с сыростью справиться не смог. И это ему еще повезло. А вот Бахарев не может привезти свою жену, так как в его службе с распределением квартир свои трудности.

На день моего рождения в комнату общежития мы с Юрой Пересторониным пригласили ребят, с которыми у меня сложились хорошие отношения. Среди них были капитан-лейтенант Пискарев и майор Гапонов, доступные в общении офицеры, которые служили в арсенале не один год. Оба получили высшие военные образования, интересовались историей, искусством и были интересными собеседниками. Их отличал широкий взгляд на происходящие перемены в стране и международные события. Пискарев был коренным ленинградцем, носителем исконной питерской интеллигентности и оптимизма. Гапонов — москвичем, что выражалось в его спокойном и деловитом характере, немногословии и изрядной доле скептицизма. Когда они собирались вместе, то обязательно о чем-нибудь спорили. Видимо, в этом находили выход своим нереализованным возможностям и знаниям. А знали они несравненно больше, чем остальные офицеры.