По мнению первой школы, социальные институты нередко подавляют или угнетают естественную добродетель и, если они становятся обременительным, от них следует быстро отказываться. С этой точки зрения отказ от социальных институтов не является по своей основе проблематичным, поскольку без этих искусственных образований нас ожидает только естественная добродетель. По мнению второй школы, социальные институты не являются «искусственными»; они представляют собой средства, с помощью которых мы поднимаемся над жалким, жестоким и коротким природным состоянием, и даже небольшое вмешательство в эти институты скорее приведет к худшему, нежели к лучшему.
Сцена 3
У каждой школы есть свои крайние представители. Руссо, по крайней мере, по мнению многих, был фигурой, одобрявшей безответственное ниспровержение и бунт — всегда во имя природной добродетели и возвращения первоначальной чистоты. Классическим примером была, разумеется, сама французская революция, где, как пишет Симон Шеме: «Их верой была возможность коллективной моральной и политической революции, которая могла сохранить невинность детства до взрослого состояния». Не в переносном, а в буквальном смысле. Результатом, столь же несомненно, было Царство террора, где тех, кто не были достаточно невинны, просто обезглавливали с помощью новоизобретенной гильотины, и мир в ужасе наблюдал, как природная добродетель и благородные дикари буйствуют на улицах Парижа. «Завтра они будут на вас охотиться», — сказали близнецы.
И сегодня тоже. Большинство марксистов — радикальных либералов — верят в первобытный коммунизм, который должен быть возвращен в постпролетарском мире. Многие ученые (например, Крэнстон) видели в Руссо отца студенческих бунтов 60-х годов, без разбора разрушавших институты, поскольку институты, как таковые, «ограничивали» их «естественную свободу», не понимая, как все романтики, что существует огромное различие между доконвенциональной вседозволенностью (где вы — раб своих побуждений) и постконвенциональной свободой (где освобождение ведет к моральной глубине); первая принадлежит природе, вторая — культуре.
В совсем недавнее время террорист Тед Качинский жил жизнью Руссо — в хижине, в одиночку, общаясь с природой, борясь с «ограничивающими» институтами и — как ясно сказано в его декларации — «Видя положительный идеал в Природе». Киркпатрик Сэйл, маленький Робеспьер террориста Руссо, писал, что «если его [террориста] послание не будет как-то принято во внимание... мы поистине обреченное общество, стремительно движущееся к катастрофическому крушению». Джо Клейн в своем очерке, посвященном этой теме, справедливо указывает, в какой огромной степени это послание, по существу, отражает представления либерализма, а именно что культура подавляет нашу природную добродетель и потому мы должны отбросить культуру и вернуться к природе, а иначе... Экотерроризм — это просто один из десятка вариантов Власти Террора, которая неизбежно вырывается на волю, когда люди в поисках своей «естественной добродетели» движутся в доконвенциональном направлении.
Если Руссо — это крайний представитель естественной добродетели, возврата к природе, благородного варварства и свержения ограничивающей культуры, то Ницше — крайний представитель роста и эволюции, ведущих к сверхчеловеку. Ницше выступал против того представления, что если устранить социальные институты, то под ними обнаружится лишь естественная добродетель; он яростно нападал на тех «политических и социальных мечтателей, которые с пламенной риторикой требуют революционного свержения всякого социального порядка, будучи убеждены, что тогда как бы сам собой тут же восстанет к жизни величественный храм справедливой человечности. В этих опасных мечтаниях до сих пор слышен отзвук суеверия Руссо, который верил в чудесную, но как бы преданную забвению добродетель человеческой природы, и возлагал всю вину за это забвение на институты культуры в форме общества, государства и образования. К сожалению, опыт истории научил нас тому, что каждая подобная революция несет с собой возрождение самых варварских энергий в виде давно забытых ужасов». Ницше полагал, что мы должны расти и эволюционировать к своему собственному высочайшему достоянию, а не отправляться на поиски сокровищ в регрессивное прошлое.
Подобно тому как Руссо правильно или неправильно связывали с Царством Террора, так и Ницше правильно или неправильно присваивали себе нацисты. Историки согласны в том, что это оказалось совершенно ошибочным, но вы можете понять, насколько заманчиво для национал-социализма было принять эволюцию к сверхчеловеку в качестве одного из своих главных идеалов. Везде, где регрессивной модели противопоставляется модель роста, вы должны усердно трудиться ради будущего, которое еще не наступило, а не просто сползать обратно к некогда существовавшему прошлому (или снова его обретать). Программу роста пронизывает работа, а не вседозволенность. Все согласны, что у фашистов поезда ходили по расписанию.
С одной стороны, крайний либерализм, который заканчивается коммунизмом, подкрепляемым террором; с другой стороны, крайний консерватизм, заканчивающийся фашизмом, который также держится на терроре. Эти две крайности существуют именно потому, что оба воззрения — возвращение добродетели и рост к добродетели — наполовину верны, наполовину ошибочны, и если ошибочный аспект любого из них воплощается в широкое действие, все кончается ужасными кошмарами. Коммунизм, или крайний либерализм, жертвует совершенством ради наинизшего общего знаменателя; он срубает вершину пирамиды роста, чтобы питать ее основание; в предельно терпимом обществе не требуется вообще никакого личного роста, ибо необходимо в равной мере и полностью лелеять всех, что в действительности позволяет всем в равной мере чахнуть. Фашизм поступает в точности наоборот — он уничтожает основание, чтобы питать вершину, — и поскольку он трудится ради роста в направлении сверхчеловека, всех тех, кого правильно или неправильно (всегда неправильно) считают «недочеловеками», ожидают газовые камеры.
АКТ III
Сцена 1
Если отбросить крайности, в обеих школах явно существуют свои достоинства, и крайности четко показывают, что происходит, если эти два подхода не объединять и не уравновешивать. В понятии роста к добродетели немало истины, ибо не все блага даются от рождения. И немало истины в идее возвращения добродетели, поскольку в ходе самого роста утрачиваются многие потенциальные возможности, которые необходимо восстанавливать. Это также непосредственно относится к либерализму и консерватизму: у каждого из них есть сильные стороны, заслуживающие сохранения, и слабости, которые необходимо отбросить.
Если бы мы имели дело только с дугой человеческой эволюции — и филогенетической, и онтогенетической, — то проблемы, а возможно, и их решения были бы достаточно ясны. Однако в области духовных исследований мы также, в некотором смысле, имеем дело с дугой инволюции, вследствие чего все становится намного сложнее.
Начнем с эволюции (и сосредоточимся на онтогенезе, или развитии индивидуума). Оказывается, эта проблема в основном уже решена. Как говорит ведущий исследователь Ларри Нуччи: «С 60-х годов представители психологии развития достигли определенного согласия в отношении процесса, посредством которого дети усваивают моральные и общественные ценности»[52]. И это согласие означает: развитие добродетели.
С одной стороны, верно, что дети рождаются биологически подготовленными к тому, чтобы делать моральные различия, в ходе социального взаимодействия. Уже у двухлетних детей имеются понятия правильного и неправильного, основывающиеся главным образом на эмоциональных реакциях, и даже совсем маленькие дети демонстрируют способность к определенному типу эмоциональной симпатии и антипатии. Тем не менее все это значительно обогащается и расширяется на последующих этапах когнитивного, социального и морального развития. За исключением случаев патологии, основные способности детей становятся все более и более, а не менее и менее всеобъемлющими. Резюме: дети представляют собой то, что Нуччи называет развивающимися моральными деятелями, и в споре окончательно побеждает развитие добродетели, а не возвращение добродетели.
