— Надень на нос бинокуляры, старый хрен! «Сибко-сибко, мало-мало»…
— Бинокль на свой нос надевай не буду. Но вот что, Хамов. По-одному наши никто не ходи на работу. А ты почему-то всегда один ходи? Я знаю, почему.
— Почему?! — вскакивая с места, зарычал Хамов. Этой правды он боялся пуще всего.
— Другой человек, который с тобой, быстро замечай твои уловки и лень. Вот почему!
— Панфилов заставляет меня работать, Можелев тоже, еще и ты тут выискался, задрипанный указ! — закричал Хамов. — Проваливай отсюда, старая горбуша!
— Однако сибко пронзай тебя мои слова, — спокойно ответил Яргун.
Как был Хамов никчемный человек, так и остался. Зря я ему поверил.
Когда вас мучило недоедание, постоянно хотелось есть и мы старались не говорить об этом, он начинал рассуждать, как бы между прочим: «Доберусь до Ноглик и ввалюсь в чайную; закажу там себе жареной картошки, котлет по-сахалински и все это буду жрать с белым хлебом!» И еще долго говорил о разных диковинных блюдах, названий которых я, например, отродясь не слышал — может, сам придумывал их? — пока кто-нибудь не предлагал ему заткнуться.
— А ну вас к черту! — вопил Хамов. — Я предлагаю вам вариант сытой жизни, слушаете или нет? Давайте пустим на мясо хотя бы одного оленя. Свалим в акте на несчастный случай. Председателю колхоза скажем: олень ногу сломал. Я сам ногу переломаю и на себе, как доказательство, припру! Ну?! Всю заботу на себя беру.
Я сразу даже не нашелся, что ответить.
— Ты, Хамов, конченный тип! — сказал Кирилл Кожухов.
…И вот наступил последний день работы. Мне предстояло выполнить завершающее и ответственное задание — с тригонометрического пункта завизировать смежные пирамиды, расположенные в двадцати-двадцати пяти километрах, — и наши теодолитные ходы будут привязаны к государственной плановой опорной сети.
Посреди дня начала вихлять погода. Еще трудно было определить, что надвигается — снеговой заряд или буран. Снеговая вертокруть дольше часа не пробесится; но если буран — мы задержимся еще на несколько суток. В нашем-то и без того незавидном положении…
Противная серая мгла-туман, выползая из распадков, со стороны моря, стала застилать вершины сопок. У меня еще теплилась надежда, но вот переменился ветер, и я всерьез встревожился.
Нельзя было терять ни минуты. Чуть прояснялось, я начинал «шарить» зрительной трубой теодолита по сопкам. Только нащупаю — как ее сразу затягивает… Такое отчаяние взяло меня, что невольно выругался и в черта, и в бога. Полнейшее бессилие перед стихией, в пору выть нечеловеческим голосом… Безрезультатно простоял под пронизывающим ветром, простудился, и, так и не окончив наблюдений, вернулся в лагерь.
На следующий день погода не улучшилась. Продуктов осталось совсем в обрез: работа не подвигается, а есть-то мы едим… Да в обратной дороге будем не менее недели.
Все было за то, чтобы немедленно сворачивать лагерь и выходить всем отрядом на подбазу экспедиции. Опять идти по целине и бить дорогу для полуголодных оленей. Но ведь обидно!.. Работы-то осталось не более, чем на полтора-два часа…
Собрались и решили: работу во что бы то ни стало закончить. Норму питания каждому человеку убавить на треть.
Вот уже несколько дней подряд мы с Можелевым безуспешно ходим на этот треклятый пункт. Туман белой сплошной пеленой по-прежнему висит над сопками. Промерзнув день, мы возвращаемся в лагерь. Даже Можелев начинает выходить из себя. Ни с того ни с сего напустился на Яргуна:
— У нас с Ваней на душе кошки скребут, а у тебя рот до ушей.
— Не сердись, однако, парень. Сибко большая причина: ночью погода переменится. Завтра вы обязательно работу кончай!
— Ты откуда взял? — чуть не бросился я на шею к Яргуну.
— Ворона на хвосте принесла. — Только тут я обратил внимание, что в одной руке Яргун держит убитую ворону. — Эта ворона сиди против ветра и весь день каркай — значит, усилится ветер, а если ветер усилится, то он гони-гони туман. Сейчас смотри сюда: наша собака давно лежи на снегу, свернувшись калачиком. Будет холод… Холод — ясная погода. Теперь слушай ветер в вершинах, теперь смотри на небо… Будет хорошо!
— Во дает Яргун! — помягчел и Николай. — И ворону-то, ворону, гляди, прибил…
Давно мы за этой вороной охотились. И вот из-за чего. Каждое утро, пока стояли выкидным лагерем, ворона прилетала и садилась на одно и то же место. Если бы сидела спокойно — сиди на здоровье, дерева не жалко; а то ведь прилетит спозаранок и такое карканье устроит, что мы вскакиваем ни свет ни заря от ее гортанного крика. И оставить ничего нельзя было — обязательно сопрет.
Достать ее дробовиком не, удавалось. Хитрая бестия!.. Идешь к лиственнице с пустыми руками или с палкой — подпустит. Покажешься с ружьем — тут же поднялась и улетела. Как она распознает: где ружье, где палка — уму непостижимо. Даже уравновешенного Яргуна она вывела из себя, и он решил ворону обхитрить.
Примерно на полпути от палатки до лиственницы, на которую всегда садилась ворона, был узкий и глубокий распадок, заросший северной березкой и ельничком. Когда ворона улетела по своим делам, Яргун замаскировался в нем с ружьем. Опять появилась ворона. По договоренности с Яргуном ребята тотчас ее. спугнули. Крикунья полетела на излюбленное свое место, к высокой лиственнице. Пролетая над распадком, в котором притаился охотник, она каким-то образом все-таки приметила его — метнулась в сторону. Но было поздно.
Яргун оказался прав: утром над нашей головой мерцали звезды! Впервые за много дней мы увидели долгожданное чистое небо.
На голой сопке, где стояла наша пирамида, дул сногсшибательный ветер. Теодолит так трясло-лихорадило, что центр сетки зрительной трубы долго не удавалось навести с допустимой точностью. Несколько раз, по очереди, ходили мы с Можелевым греться на подветренную сторону; обоим уйти нельзя — ветер сбросит теодолит и разобьет вдребезги.
Но видимость по горизонту все время была отличная. Наконец-то отряду удалось закончить работу. Вместе с нею закончилось и наше пребывание в горах Даги.
Оха-на-Сахалине
