— Саймон, подвинься! На тебя льет дождь!

Возмущенно бормоча, он помог принцессе перетащить свою постель поближе к ней и тут же шлепнулся на нее, всем своим видом показывая, что немедленно снова заснет.

Лежа и слушая, как дождь шуршит в соломе, она почувствовала, что Саймон придвинулся ближе. Его лицо было теперь совсем рядом, она ощущала его теплое дыхание на своей щеке. Несмотря на все опасности и горести, которые им недавно пришлось пережить, было что-то удивительно мирное в том, чтобы лежать под шум грозы рядом с этим молодым мужчиной.

Саймон пошевелился:

— Мириамель? Ты замерзла?

— Чуть-чуть.

Он придвинулся еще ближе, обнял и крепко прижал к себе. Она чувствовала себя пойманной, но страха не было. Его губы касались ее щеки.

— Мириамель, — шепнул он.

— Ш-ш-шш. — Она не сопротивлялась. — Ничего не надо говорить.

Так они лежали, а дождь шумел в камыше. Его борода щекотала ее висок, и в этом было что-то странно естественное, так что она боялась пошевельнуться. Он слегка повернул голову, и их губы встретились. Где-то далеко ударил гром — в другом времени? в другом измерении?

Зачем нам что-то большее? — грустно подумала Мириамель. Почему обязательно должны быть все эти сложности? Теперь Саймон обнимал ее обеими руками, притягивая к себе с нежной настойчивостью. Она чувствовала силу его мускулистых рук, надежную твердость груди. Если бы время могло остановиться!

Поцелуи Саймона становились все сильнее. Потом он зарылся лицом в ее волосы.

— Мириамель, — прошептал он хрипло.

— О, о, Саймон… — Она не знала, чего он хочет, да и не хотела знать: ей было достаточно просто целовать его, лежа в его объятиях.

Его губы коснулись ее шеи; кровь стучала у нее в висках. Это было прекрасно — и в то же время пугающе. Он был мальчиком и мужчиной, сильным и нежным. Она напряглась, отстраняясь, но он уже снова целовал ее лицо, страстно и немного неловко. Она подняла руку и осторожно повернула его голову так, чтобы их губы соприкоснулись — о, так нежно…

Их дыхание слилось, и Саймон медленно провел раскрытой ладонью по ее щеке, потом по шее. Он легко касался ее, и она вся дрожала. Ей хотелось слиться с ним, всепоглощающая нежность уносила их обоих в океанские глубины. Она слышала стук собственного сердца — он был громче, чем шорох дождя.

Саймон приподнялся на локте, оказавшись над ней. Теперь он был только далекой тенью, и она протянула руку, чтобы коснуться его лица. Его губы шевельнулись.

— Я люблю тебя, Мириамель.

У нее перехватило дыхание. Внезапный холод сковал ее сердце.

— Нет, Саймон, — прошептала она. — Не говори так.

— Но это правда! Я думаю, что всегда любил тебя — с тех самых пор, как увидел высоко на башне, с солнцем в волосах.

— Ты не можешь любить меня. — Она хотела оттолкнуть его, но у нее не было сил. — Ты не понимаешь.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты… ты не можешь любить меня. Это неправильно.

— Неправильно? — спросил он сердито. Теперь он тоже дрожал, но это была дрожь подавляемой ярости. — Неправильно, потому что я обыкновенный человек? Я недостаточно хорош для принцессы? Так? — Он повернулся встал на колени рядом с ней. — Будь проклята твоя глупая гордость, Мириамель. Я убил дракона — настоящего дракона! Разве этого тебе мало? Или ты предпочитаешь кого-нибудь вроде Фенгбальда — убийцу, но убийцу с т-титулом? — Он боролся со слезами.

Этот голос разрывал ей сердце.

— Нет, Саймон, дело не в этом. Ты не понял!

— Тогда объясни, — рявкнул Саймон. — Объясни, чего я не понимаю!

— Дело не в тебе — во мне.

Он долго молчал.

— Что ты хочешь сказать?

— С тобой все в порядке, Саймон. Это я… не заслуживаю любви.

— Что?

Она, задыхаясь, отчаянно замотала головой.

— Я не хочу больше с тобой разговаривать. Оставь меня в покое. Ты найдешь кого-нибудь другого. Многие женщины будут счастливы любить тебя. — Она отвернулась. Теперь, когда ей больше всего хотелось заплакать, дав выход накопившейся боли, слезы не приходили. Ей было одиноко, холодно и странно.

Его рука сжала ее плечо.

— Во имя кровавого древа, Мириамель, будешь ты со мной разговаривать или нет? Что ты несешь?

— Я не девушка, Саймон. — Вот. Теперь это было сказано.

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы ответить.

— Что?

— Я была с мужчиной. — Теперь, когда она наконец заговорила, это оказалось легче, чем она думала, как будто за нее говорил кто-то другой. — Это аристократ из Наббана, я рассказывала тебе о нем. Он взял нас с Кадрахом на свой корабль. Аспитис Превис.

— Он изнасиловал тебя?.. — Саймон был ошеломлен, ярость сжигала его. — Этот… этот…

Мириамель коротко и горько рассмеялась.

— Нет, Саймон. Он держал меня пленницей, верно, но это произошло позже. Он был настоящим чудовищем — но я пустила его к себе в спальню и не сопротивлялась. — Потом, чтобы навсегда запереть эту дверь, чтобы Саймон наконец оставил ее в покое, чтобы после этой ночи не принести ему новых страданий: — Я тоже этого хотела. Мне он казался красивым. Я хотела этого.

Саймон издал какой-то нечленораздельный звук, потом встал, тяжело дыша. Даже в темноте она видела, как он переменился, став бессловесным и истерзанным, как будто лесной зверь, попавший в капкан. Зарычав, он бросился к двери, с грохотом распахнул ее и выбежал под удары затихающей бури.

Через несколько минут Мириамель подошла к двери и закрыла ее. Он вернется, она в этом не сомневалась. Он оставит ее, а может быть, они вместе пойдут дальше, но все уже будет по-другому. Этого она и хотела, этого и добивалась.

Голова ее, казалось, опустела. Эти вялые мысли рождали эхо, как камешки, брошенные в колодец.

Она долго ждала сна. Когда наконец он готов был прийти, вернулся Саймон. Он оттащил свою постель в дальний угол и лег. Ни слова не было сказано.

Гроза прошла, но вода все еще текла с крыши. Мириамель считала капли.

К середине следующего дня Мириамель решила, что она достаточно оправилась, чтобы ехать дальше. После всей боли и страсти прошедшей ночи они были холодны друг с другом, словно два угрюмых, покрытых синяками бойца в ожидании финальной схватки. Они разговаривали только по необходимости, но весь день Мириамель чувствовала, в какой ярости Саймон. Это было видно по тому, как резко он двигался, седлая лошадь, как ехал впереди, на таком расстоянии от нее, что она едва не теряла его из виду.

Что касается Мириамели, то она чувствовала нечто вроде облегчения. Худшее было уже позади, назад дороги не было. Теперь Саймон знает, что она собой представляет, — в конце концов, может быть, это только на пользу. Больно было заставлять его презирать себя, но это все же лучше, чем вводить его в заблуждение. Тем не менее она не могла избавиться от ощущения потери. Было так тепло и хорошо целовать его, не думая ни о чем… Если бы только он не заговорил о любви, если бы только не заставил ее почувствовать всю меру ответственности! В глубине души она понимала, что все большее, чем дружба между ними, будет означать жизнь во лжи, но были мгновения — прекрасные мгновения, — когда она позволяла себе думать иначе.

Двигаясь так быстро, как это было возможно, принимая во внимание ужасную, размокшую дорогу, к вечеру они отъехали достаточно далеко от Фальшира. Когда стемнело — более чем легкое сгущение красок мрачного дня, — они нашли придорожную часовню Элисии и расстелили постели под ее крышей. После скудного ужина и еще более скудной беседы они наконец улеглись. На сей раз Саймона, видимо, не волновало, что между ним и принцессой был костер.

Первый день в седле после болезни дался Мириамели нелегко, и она ожидала, что сразу провалится в сон, но сон не приходил. Она вертелась с боку на бок, надеясь найти удобное положение, но это не помогало. Пришлось лежать неподвижно, глядя в потолок и слушая, как легкий дождь барабанит по крыше.

Оставит ли ее Саймон? Эта мысль была неожиданно пугающей. Она часто говорила, что хотела бы ехать одна, как и собиралась вначале, но сейчас ей стало ясно, что она не хочет путешествовать в одиночестве. Может быть, она напрасно рассказала ему? Может быть, лучше было бы солгать? Если он теперь стал презирать ее, он может просто уехать назад, к Джошуа.