— Бахтеяровъ! Откуда? Какъ ты меня отыскалъ? Какими судьбами?
И онъ хохоталъ и цѣловалъ гостя.
Вдругъ обернувшись къ женѣ, онъ закричалъ:
— Манюша! Марья Дмитріевна! Успокойся… Ничего… Иди- ка сюда… Ахъ, ты Господи!.. Вотъ кого меньше всего ожидалъ! Вотъ радость-то!.. А у насъ происшествіе! Бѣжитъ мельникъ, — кричитъ, какъ угорѣлый: плотина сочитъ… Мы всѣ бросились глушить навозомъ… Часа два возились… Теперь, кажется, спасено… Маня! Да иди же! — крикнулъ онъ опять, поворачиваясь къ женѣ.
Она, не торопясь, подходила къ нимъ легкой, слегка покачивающейся походкой. Ея черные глаза смотрѣли устало, но спокойно.
— Маня! Кто къ намъ пріѣхалъ-то? Иди, иди скорѣй… Бахтеяровъ, Иванъ Петровичъ. Помнишь, я разсказывалъ: мой товарищъ по университету… Еще Милочку Игнатьеву у меня отбилъ… Да и не ее одну… Чуть я начну ухаживать — онъ тутъ, какъ тутъ… И все съ умными разговорами… А въ наше время барышни были на нихъ падки… Да откуда же ты явился? Постой, я пойду взгляну еще на плотину… А ты, Манюша, повела бы Ивана Петровича въ домъ…
Онъ не договаривалъ слова, былъ очень взволнованъ и все время нервно смѣялся.
— Пойдемте, — спокойно сказала Маня и повела гостя въ домъ.
Жара давно спала. Подъ раскидистой ивой на дворѣ усадьбы, за небольшимъ столомъ, покрытомъ цвѣтной скатертью, сидѣли Иванъ Петровичъ и Печниковъ. Свинцовое тяжелое небо было неподвижно, неподвижны были и деревья и воздухъ, и все кругомъ. Иванъ Петровичъ, вообще, пилъ рѣдко и мало, а со старымъ товарищемъ ему пришлось уже выпить нѣсколько стакановъ кахетинскаго, и это затуманило его. Онъ слушалъ, какъ говорилъ безъ умолку Печниковъ, и ему было пріятно слушать его ровный голосъ и сидѣть въ сѣроватой мглѣ, въ тиши и покоѣ, а главное — не говорить и не думать о своемъ горѣ. Одно его безпокоило — мухи. Онъ съ Печниковымъ ушелъ изъ-за мухъ изъ дому, но онѣ донимали ихъ и здѣсь, и черной густой тучей покрывали кусокъ пирога на глубокой тарелкѣ и липкія пятна на скатерти… Онѣ лѣзли въ глаза, кусали руки, тонули въ стаканахъ. Иванъ Петровичъ все время отмахивался отъ нихъ вѣткой…
Воспоминанія о студенческихъ годахъ такъ всколыхнули Печникова, что онъ не могъ остановиться и говорилъ почти безъ передышки:
— Вѣдь мы, братъ, ни минуты не сомнѣвались, что рождены для счастья, для побѣды надъ всѣмъ міромъ, надъ самою жизнью… Помнишь? Какая-то, чортъ возьми, увѣренность была въ этомъ…
И онъ усмѣхнулся хвастливой усмѣшкой.
— Все ни по чемъ было! Какое презрѣніе къ разнымъ житейскимъ охамъ и ахамъ!
— Радость бытія! — подсказалъ Иванъ Петровичъ.
— Да, да, да… Именно, радость бытія!..
И Печниковъ громко расхохотался.
— Какъ ты это вспомнилъ? Именно, радость бытія… Я ужъ и позабылъ это выраженіе… Радость бытія!..
Онъ грустно усмѣхнулся. Иванъ Петровичъ молчалъ. Ему было страшно спугнуть свое пріятное полузабытье…
— А ты можешь себѣ возстановить то твое міровоззрѣніе, юношеское, со всѣми упованіями и увѣренностью, именно, увѣренностью въ побѣдѣ?..
— Обо мнѣ что говорить! — уклончиво отвѣтилъ Иванъ Петровичъ. И, чтобы перемѣнить разговоръ, прибавилъ:
— Ты упомянулъ о Кубеницкомъ… Что онъ изъ себя изображаетъ?
— Да… Я сказалъ, что вотъ и Кубеницкій такъ же, какъ ты, разыскалъ меня… Вдругъ явился, точно съ неба свалился… Да, что изображаетъ? Просто обыватель… Въ собственномъ соку варится всю жизнь… Отъ прежняго, пожалуй, одинъ только длинный носъ остался, да и тотъ наполовину въ толстыя щеки ушелъ… Жаловался на дороговизну жизни, на то, что жена плохая хозяйка и тратитъ слишкомъ много денегъ, говорилъ о какихъ-то своихъ предпріятіяхъ: дома на выстройку бралъ, лѣсъ куда-то поставлялъ, еще что-то придумалъ… И прогорѣлъ… Кончилъ тѣмъ, что у меня двѣсти рублей попросилъ… А мнѣ откуда же ему взять? У меня, у самого не жизнь, а ежеминутная битва съ нуждой… Она, какъ гидра: отрубишь одну голову, является другая, заткнешь одну трещину — трещитъ съ другой стороны…
— Ну, съ матеріальными бѣдствіями нельзя считаться, — сказалъ Иванъ Петровичъ, весь еще наполненный своимъ горемъ.
— Какъ нельзя? Какъ нельзя? — закричалъ Печниковъ, становясь весь красный. — Когда у тебя съ восходомъ солнца одна мысль: какъ бы вывернуться? Какъ бы просуществовать? Когда ты ложишься въ постель съ думой: что еще заложить или перезаложить, чтобы не пошло все съ молотка? Какъ же не считаться? Я еще сегодня прочелъ слѣдующее мудрое изреченіе: „Кто стѣсненъ домашними обстоятельствами — тому трудно быть добродѣтельнымъ“… Вѣрно! А знаешь, гдѣ прочелъ? На отрывномъ листкѣ календаря!! Ха-ха-ха! Я каждый день листокъ прочитываю. Это — я тебѣ признаюсь — мое единственное чтеніе… Удивляешься? Да когда мнѣ читать? Некогда, да и… нечего! Почта къ намъ не ходитъ, посылаемъ въ городъ разъ въ недѣлю, сразу семь номеровъ „Свѣта“ привезутъ, всѣ набросятся, особенно мальчики… Всѣ „происшествія“ такъ и проглотятъ: тамъ жена мужа отравила, тамъ мужъ жену финскимъ ножемъ… На цѣлую недѣлю и сыты… А „Свѣтъ“ къ батюшкѣ отсылается… Я и не вижу его иногда!.. Не-до того!.
— Такъ занятъ? — съ удивленіемъ спросилъ Иванъ Петровичъ.
— А ты не вѣришь? Вѣдь мы съ Маней встаемъ съ солнышкомъ… Я иду работниковъ будить… Съ поля приду къ двѣнадцати, пообѣдаю и тутъ же засну… Съ двухъ опять въ поле, или въ луга… Къ вечеру едва ноги волочу… Не до чтенія… Да я-то что? Вотъ Маню мнѣ жаль смертельно… Какъ она любила читать, заниматься — она естественница у меня, — а теперь вся ушла въ борьбу изъ-за съѣстныхъ припасовъ… Вѣдь на ней одной лежитъ все женское хозяйство, ты только подумай!
Онъ сказалъ это съ такимъ выраженіемъ, что Иванъ Петровичъ спросилъ:
— А это сложно?
— Сложно или нѣтъ, а только она работаетъ часовъ пятнадцать въ сутки… Пятнадцатичасовой трудъ!!.
Онъ горько мотнулъ головой.
— И коровы, и телята, и птицы, и огородъ, и кухня — все на ней… Одна съ поденщицей убирается! Отъ зари до зари безъ отдыха работаетъ…
Печниковъ выпилъ стаканъ до дна, налилъ себѣ еще вина и продолжалъ, подсаживаясь ближе къ пріятелю:
— Вѣдь она молчитъ, все молчитъ, а я чувствую, какъ она страдаетъ… Ночи не спитъ… Я-то поработаю за день, только до постели и храплю… А она не спитъ, и я во снѣ чувствую, какъ она мучается…
— Чѣмъ? — осторожно спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Очень мы запутались… Все кругомъ заложено, перезаложено… Вѣчная возня со сроками, съ процентами, съ просрочками… Постоянная опасность, что все пойдетъ съ аукціона! Ты вправѣ спросить: на что же вы надѣялись? Мы думали: вотъ урожай будетъ — поправимся… Плотину нужно передѣлать — закладываемъ… Съ рабочими разсчитаться — закладываемъ… А тутъ, одинъ годъ — все вымокло, другой — все высохло… Петля затягивается все туже и туже… А Маня таетъ на глазахъ…
— Да развѣ такъ много денегъ нужно на жизнь? — спросилъ Иванъ Петровичъ.
Онъ запнулся отъ того, что на языкъ просилось „на такую жизнь, какъ вы ведете“, но онъ побоялся обидѣть товарища.
— Конечно, немного… Да теперь мы ужъ только работаемъ на дѣтей, да на банки… Только изъ-за этого и бьемся… Въ началѣ нужно было занимать, чтобы устроить имѣнье… Вѣдь женѣ дали запущенное барское гнѣздо… Доходовъ никакихъ, одни расходы… Но она здѣсь родилась, здѣсь и выросла… Жизнь въ Москвѣ — была для нея невыносимой… Она все говорила: только въ деревнѣ видишь и ощущаешь Бога. Ну, я и бросилъ службу… Переѣхалъ сюда… И, дѣйствительно, позналъ Бога… Какъ, бывало, выйдешь съ солнышкомъ на работу: весь лугъ блеститъ, точно брилліантами усыпанный, воздухъ весь золотой, просторъ, радость! Чувствуешь, что въ насъ и вокругъ насъ совершается что-то таинственное и великое, ощущаешь присутствіе чего-то непостижимаго, вѣчнаго. Въ городѣ я не понималъ этого… Я ходилъ на службу, возвращался домой, отдыхалъ, игралъ въ карты. И мнѣ было хорошо. А Манѣ тѣсно было… Хотѣла непремѣнно переѣхать въ деревню… Вотъ мы и поселились здѣсь… И она работаетъ, не покладая рукъ, и не жалуется никогда, только я вижу, какъ она мучается… Замѣтилъ ты, какъ она испугалась, когда увидала тебя?
