— Барышня! Поспроси-ка ты въ Москвѣ, не найдешь ли тамъ эту самую княжну?

— Да какъ же ее искать? Ты вѣдь не знаешь, какъ звать ее?

— Вотъ то то же, что не знаемъ… А надо бы ей сказать, чтобы не Аринѣ направляла, а намъ…

— Я ничего сдѣлать не могу, — сказала Ольга Дмитріевна и взялась за велосипедъ. — Ну, прощайте. Прощай, княжна!

Она взяла дѣвочку за голову и поцѣловала.

Ее предлагали проводить ее, спрашивали, не боится ли она одна, но Ольга Дмитріевна ничего не боялась и одна пошла по дорогѣ. Но не прошла она и двадцати шаговъ какъ услышала сзади себя топотъ босыхъ ногъ: бѣжали за ней. Она остановилась.

— Что вы?

— Мы проводить тебя… Вонъ до поворота.

— Пойдемте, пойдемте, милыя! — радостно сказала Ольга Дмитріевна, растроганная ихъ вниманіемъ. — Вы ко мнѣ въ гости приходите въ Ильинку… Придете?

Дѣвочки молчали и шли рядомъ съ барышней. Потомъ Ольгѣ Дмитріевнѣ показалось, что старшая что-то шепнула маленькой.

— Ты что? — спросила она.

— Ничего… — смущенно отвѣтила дѣвочка.

— Устали? Спать вамъ пора… Ступайте, дѣти, — сказала Ольга Дмитріевна и опять поцѣловала и княжну, и Домашку.

Дѣвочки остановились, а Ольга Дмитріевна быстро пошла впередъ. Вечеръ былъ еще свѣтлый и теплый. Свѣтло и тепло было и на душѣ Ольги Дмитріевны. Безцвѣтное небо сливалось съ безцвѣтной землей и все, что было между этимъ небомъ и; этой землей, было закутано неуловимо-безцвѣтной дымкой.

— Вотъ задача: овладѣть этими полутонами, изобразить эту сѣрую прозрачность, эту теплую тишину и безмятежность, — подумала Ольга Дмитріевна и остановилась.

— Барысня! — услышала она нерѣшительный зовъ.

Она оглянулась. Дѣвочки стояли все на томъ же мѣстѣ и о чемъ-то шептались. И эти два пятнышка подъ громаднымъ небомъ показались Ольгѣ Дмитріевнѣ такими безпомощными, такими заброшенными, что она кинулась къ нимъ чуть не бѣгомъ.

— Что, маленькія? Что? Довести васъ назадъ?

Дѣвочки переглянулись и стояли молча.

— Что же? — спросила барышня.

— Дай гривенничекъ, — прошептала Домашка.

— Что? — не понявъ сразу, переспросила Ольга Дмитріевна.

— Дай гривенничекъ.

— На что тебѣ?!

Домашка помолчала, взглянула на старшую дѣвочку и сказала:

— Она велѣла…

— Не ври, не ври! Сама, сама, — громко заговорила княжна.

Домашка сразу стала вся красная, какъ макъ, и залопотала скоро и шепеляво:

— Вресъ! вресъ! Ты велѣла: проси, говоритъ, сейчасъ проси… Еще тамъ, на горкѣ, все шептала: проси…

— Ей-Богу, барышня, вретъ! — горячо воскликнула княжна. — Она такая врунья, такая врунья…

Маленькая подбѣжала къ Ольгѣ Дмитріевнѣ и, поднимаясь къ ея лицу, точно признаваясь въ чемъ-то, прошептала:

— Коли выпросисъ гривенникъ, говоритъ, тебѣ копѣйку выплачу!..

Княжна всплеснула руками и, мотая головой, проговорила:

— Эка вретъ-то! Эка вретъ!..

Ольга Дмитріевна стояла и смотрѣла на дѣвочекъ. Она не знала, которая изъ нихъ лжетъ, но ей стало мучительно жаль ихъ обѣихъ.

Ек. Лѣткова.

1902