— Отчего-то торопятся, — сказал Учар и подумал, что, наверное, из-за Федосьи. Боятся, как бы Каллистрат не выдал ее за Учара. Из-за длинного Кулера стараются, из-за волчонка своего. От этих мыслей Учар даже покраснел, жар его пробил. Ладно, что темно, Каллистрат не может разглядеть его лица.
— Спешат, спешат, — согласился Каллистрат. — В это время они что у меня могут взять? Только панты, больше ничего. А раз до пант дело дошло, значит, худы у них дела. С пантами сподручно в Китай бежать, там это как: золото. Однако придавила их новая-то власть. Любая власть — она порядок любит и за разбой судит сурово. Никакая власть бандитов по головке не гладит. Почуяли конец, решили напоследок попить кровушки, обогатиться и — за перевалы. В банде и офицеры есть из Расеи, и другие белые. Провиант им нужен на дорожку. Доберутся до нас — не помилуют.
— Как же быть-то? — спросил Учар.
— Сам думаю. Может, уйти нам всем в тайгу? Есть у меня потаенное займище, отсидимся тем. Пускай бандиты хозяйничают, берут что надо. Хоть живы останемся. А добро — оно наживное. Будем работать — все у нас будет. С голоду не помрем.
— А если попробовать отбиться? — спросил Учар.
— Буду думать, сынок. Ты спи. Отоспись хорошенько. Иначе какой из тебя будет помощник, Я пока домашним ничего не окажу. Подожду до утра. А там видно будет.
Каллистрат грузно поднялся, пригнулся, чтобы не зацепиться головой за стропила, и пошел к выходу. Поскрипывая одним сапогом, стал спускаться по лестнице.
Каллистрат сел в лодку, которую вчера смолил и шпаклевал весь день, неторопливо вытащил большой черный кисет и сосредоточенно стал сворачивать самокрутку. Думы его, как движения, были неторопливы и точны.
«Ну что же, ты не суетись, головы не теряй, — мысленно говорил он сам себе. — Начнешь суетиться и кидаться из стороны в сторону, это будет хуже беды. Надо перебрать в голове все выходы и на один из них решиться. Да и немного выходов-то, всего два. Один — уйти в тайгу, отсидеться там, пока хозяйство будут грабить. Другой выход — отбиваться. Уйти — тоже не просто. Чего доброго, подожгут еще усадьбу, если что не поглянется. А потом как? Был бы помоложе, можно бы и снова отстроиться. Деньжата есть, хотя и немного их. Но ведь сил-то прежних нету. Годы — их не бросишь, не продашь, давят на плечи. После погрома да пожара не подняться мне. А если и поднимешься, если здоровье положишь на это дело, все равно спокойствия не будет. Новая власть бедняков вон в коммуны зовет сбиваться, на таких-то, как я, власть косо смотрит… Отберут все ни за понюх табаку, тогда хоть суму вешай на шею да ступай по селам просить Христа ради. Неустойчивая жизнь пошла, непонятная… Не ведаешь завтрашнего… Как ни крути, а бросать двор на разграбление не резон… Надо попробовать отбиться. — Закурил, сощурился от дыма, глядел за борт, на горы, будто ждал оттуда какого-то ему одного понятного знака. — На Учара их четверо наскочило. К ним еще люди прибавятся, из банды же. Однако больше десятка быть не должно. Чем больше людей, тем меньше добычи на каждого придется. А Савелий с Евлампием жадны. Значит, с десяток их придет. С ихней стороны. А сколько нас наберется? Я да Учар — уже двое. Двух батраков уговорю, глядишь — и четверо. Уже не так страшно, тем более мы в засаде будем. Жаль, мужики из аилов ушли в тайгу за пантами. Воротятся, самое малое, через неделю. Старики одни остались. Может, сговорю двух-трех побойчее. Из ружей будут палить — и то помощь. Надо Учара за винтовками и патронами послать в Кызыл-Кая. Он знает, где они хранятся. Парень ловкий, скоро привезет. А самому обойти все аилы. Старики боятся бандитов, но если пообещать каждому по винтовке — никто не откажется… Что ж, будем отбиваться до последнего, а там уж, как говорится, бог не выдаст — свинья не съест… Эх, Савелий, Савелий… вонючий ты человечишка, — покачал головой Каллистрат и поднялся. Вышел из лодки. Поскрипывая левым сапогом, поднялся на крыльцо дома, присел. — Ненасытен ты, прожорлив, как волк. До самой Монголии, до Китая торговцы твои, коробейники, все села, все аилы и стойбища обшарили. Твоим именем обманывают и обирают простодушный алтайский народец. Весь Алтай ты скупил, обокрал. И еще разбойничаешь, никак не насытишься. Награбленное белыми и бандитами прибрал. Глаза твои жадные утоления не ведают, утроба твоя дырявая всегда голодна. Вот и до меня ты решил добраться. Ну что ж, Савелий, буду ждать гостенька дорогого, желанного. Припасу тебе подарочек — пулю острую, горячую. Клюнет она тебя — земля вздохнет с облегчением…»
Отцы Каллистрата и Савелия в это урочище пришли вместе. Поговаривали люди, что бежали они с какого-то степного рудника. Поэтому и выбрали глушь из глуши: с одной стороны, свирепая река, с другой — горы непроходимые. Никто их тут не сыщет. И еще беглецы рассудили, что лучше всего им жить среди алтайцев: народ-то таежный, бесхитростный и в дружбе надежный. Уж они-то не выдадут. О чем ни спроси — «ничего не видели, ничего не слышали». Вот и весь сказ. Сунулись было новоселы к местным кержакам, но те бывших работных людей не приняли, дочерей своих за них не отдали — боялись веру свою опоганить. И тогда беглецы посватались к алтайцам. Те поглядели — люди как люди. Дома себе отстроили, скот начали разводить. Чем не женихи? Сыграли свадьбы пришлые люди, породнились с алтайцами. А вскоре оба разбогатели. Земли богатые, лесу сколько хочешь, знай работай, и все у тебя будет. Языку алтайскому выучились, и те, народ приветливый, на доброту отзывчивый, показали лучшие охотничьи угодья.
Отца Савелия — Прокопия — Каллистрат помнил хорошо. Такой же длиннющий, весь в рыжих волосьях, как этот Кулер. В году такого праздника не было, чтобы не приезжал к отцу Каллистрата Маркелу и не погулял дня два-три. С ним непременно бывал и Савелий. Рад ему был Каллистрат, все же одногодок и поговорить можно, и поиграть. Ездили друг к другу в гости, друзьями были. Но дружба порушилась раз и навсегда вот из-за чего. Как-то в один из праздников Прокопий, пьяный вдрызг, вышел во двор по нужде да случайно свалил пчелиную колоду. Пчелы тучей налетели на него и нажалили до смерти. После такого случая разошлись их пути-дороги. Где ни окажутся вместе, отвернутся друг от друга и разом уходят, чтобы драки не получилось. А в этом году и у Каллистрата побывало несчастье. Пошел отец на охоту и угодил под снежную лавину. Люди болтают, будто бы наверху сидел Савелий, поджидал, что вроде бы следы его лыж видели. Но Каллистрат не поверил, не стал грешить на Савелия. Лавина, мол, она и есть лавина, под нее попасть очень даже просто. Кругом столько таких ущелий, куда, прежде чем войти, надо громко крикнуть, а лучше всего — выстрелить. Позабыл, видно, об этом отец и — вот беда.
В этом же году у Каллистрата пали две коровы, и старушка Кудьюрчи определила причину — кто-то сглазил. И намекнула на Савелия. Каллистрат и этому не поверил. И только весной, когда кто-то застрелил его лошадь, согласился: да, может быть. Вспомнились ему заветные слова Савелия, сказанные когда еще были друзьями. Вот что он тогда сказал: «Видел ли ты, Каллистрат, девушку, которая живет со старушкой в урочище Койонду, что за Катунью? Такая красивая, ладная. Сильно нравится она мне. Только мои родители и слушать о ней не хотят. Приданого-то у нее — кот наплакал. Отца нету, одна мать, старая, больная. Родниться-то надо с выгодой».
Но когда отец помер, Савелий посватался и получил отказ. И говорили, что Савелий в большом отчаянии хотел повеситься или утопиться. Но он не сделал ни того, ни другого.
Каллистрат в отместку Савелию решил взглянуть на ту девушку, самому убедиться, так уж она хороша или врут люди. Подкрался он по крутому берегу Катуни к месту, о котором говорил Савелий, и видел возле избушки-развалюхи девушку легкую, стройную, будто молодая козочка. Она сажала картошку. В девушке явно чувствовалась алтайская кровь. Глаза черные с искоркой, нос прямой, русский, длинный, как вороново крыло, косы украшены алтайскими украшениями. Очень красивая девушка, ничего худого о ней язык не повернется сказать. А то, что метиска, так это совсем не плохо: из обоих народов она взяла самое лучшее.
