Может быть, доброе внимание лиц, призванных к преобразованию русской школы, остановится и на ученической литературе, в которой, кажется, ничего зловредного быть не может. Мне хочется в подкрепление этой надежды рассказать вам крошечную историю одного ученического журнала и его влияния, конечно, не столько на читателей, сколько на составителей.

Он назывался «Правда». Это было серьезное в своем роде предприятие: журнальчик гектографировался в полусотне копий и расходился по всем гимназиям Одессы. Хотя мы строго следили за цензурностью направления и статей, приходилось вести дело секретно. Распространялись выпуски через доверенных лиц, и через них же приходили рукописи и письма; впрочем, присылали мало материала, и весь журнальчик почти всегда заполнялся трудами самой редакции. «Правда» выходила не периодически, но по мере накопления статей; так как мы были очень усердны, то выпуски являлись очень часто — раза по три в месяц, даже чаще.

Редакция и печатня находились у Ваньки… Если этот очерк попадется на глаза тому, кто когда то назывался этим полуименем, пусть он и вообще мои старые товарищи, о которых я здесь упомяну, простят мне смелость, с которой я теперь называю их так же, как называл тогда. После продолжительной разлуки, отчудившей нас друг от друга, вероятно, навсегда, я не имею права на такую фамильярность; но искушение слишком сильно — мне так приятно воскресить и пережить хорошие вечера, проведенные за работой вместе с ними, — единственное светлое воспоминание моей гимназической карьеры, и то же, думаю, и для них…

Ванька был главный редактор и цензор. Мы были тогда в седьмом классе; я имел уже проблески слабого понятия о настоящей литературе и дивился Ваньке и до сих пор дивлюсь. В нем была бездна такта: он всегда умел найти то слово, которое нужно было удалить из статьи, чтобы, не портя сока, убавить излишек опасного перца. И, уговаривая самолюбивог сочинителя поступиться этим словом, он делал это так мило, любезно, добродушно, что никаких недоразумений в лоне редакции никогда не возникало, несмотря на большое несходство «направлений» у отдельных ее членов.

Ванька сам писал редко, но симпатично. Я помню его рассказ о чиновнике Хвостикове, позванном на блины к их превосходительству, рассказ, который вполне мог быть напечатан в хорошей юмористической газете. Зато передовицы, кажется, ему не удавались.

Передовицы были хороши у инициатора всей затеи, которого мы называли Алешей, со вдумчивым, отчасти мечтатель ным складом характера и с искоркой лукавого юмора в уголке умных глаз. Он писал, беря тему сжато, но глубоко, особенным стилем, немножко неясным, под которым чувствовалась страстная напряженность убеждения. Чтобы дать представление о передовицах Алеши, позвольте сказать, что — proportions gardées [1] — В. В. Розанов в общем литературном облике напоминает мне иногда эти фиолетовые строчки курсива с подписью Азъ под ними.

Брат Алеши — «Пепка» — был моложе нас и лишен литературного самолюбия. Нельзя было уговорить его писать. Но он был очень важной спицей в редакции «Правды» как первая инстанция по разбору входящего материала, затем как хороший метранпаж и особенно как гениальный гектографист: он изучил в совершенстве эту липкую капризную массу, которая так и норовила пристать к листу и прорваться, и умел держать ее в повиновении до пятидесятого оттиска восьмой, иногда двенадцатой страницы. После каждого промывания он как то особенно ловко «возжигал спиртус» и потом охлаждал «машину», так что она слушалась его почти беспрекословно. Когда не было Пепки, гектограф буянил, и ничего не выходило.

Четвертым китом постоянной редакции был ваш покорный слуга. Я писал «Фельетоны без заглавия», с которыми при ходилось много возиться цензору Ваньке, и я же собственноручно переписывал статьи для гектографирования. Для этого употреблялись особенные чернила, в которых вязло перо; писанье шло черепашьим галопом, и вдобавок надо было подделываться под печатный курсив, чтобы добрые люди не узнали почерка; и если при всем том я безропотно переписывал, посудите, какова была любовь к делу.

Был еще один главный сотрудник, писавший для каждого выпуска, но никогда не бывавший в нашей «редакции». У него был оригинальный псевдоним — Перо, но не написанное буквами, а нарисованное гусиное перо. Это был умный и искренний юноша; внешняя форма ему в то время не вполне давалась, или относился он к ней сквозь пальцы, но в его статьях и очерках была всегда толковая и настойчивая мысль. Я давно его не видел. Судьба забросила его куда то в глушь, и эти строки уж верно не дойдут до него. Я жалею об этом — мне так бы хотелось послать именно ему сердечный, глубокий поклон и доброе пожелание.

Мило и весело было в наши рабочие вечера у Ваньки на дому. Хозяин, в то время хворавший, лежал на оттоманке и починял присланный неизвестно кем рассказ, Алеша диктовал, я писал под диктовку, а Пепка осторожно втискивал свеженаписанный лист в коробку гектографа.

— Да ты туда ли попал? — беспокоился Ванька.

Пепка не удостаивал отвечать на такие вопросы; Алеша оглядывался в сторону брата, сближая красивые черные ресницы, и отвечал за него:

— Туда. В ту самую туду.

И мы громко хохотали по поводу этой туды. Подавали чай, мы подкреплялись. Затем Ванька заставлял меня рисовать виньетку для заглавия журнала. На этот счет он был очень требователен и желал для каждого выпуска особую композицию. И я грешный, умевший рисовать только толстого преподавателя греческого языка в виде балерины, должен был грызть ручку, выдумывая и приблизительно изображая не помню какие арабески, среди которых покоилось слово ПРАВДА.

Когда все было отпечатано, Пепка потягивался и бежал мыть руки, что было совсем не так легко: мне думается, что у него по сей день должны быть фиолетовые пальцы. Мы с Алешей складывали страницы, а Ванька на особой машинке скреплял их тоненькой металлической скобкой. Потом начиналась втроем (Пепка имел святое право на отдых) корректура, т. е. ручная подправка тех мест, которые почему нибудь неясно вышли на гектографе.

Все наконец было готово и сложено. Мы любовались чистеньким видом нового выпуска, громко восхищались Пепкиным талантом и лихо пели хором песни, мало, правда, подходившие к моменту по содержанию, но вполне отвечавшие нашему радостному настроению. Помню эту:

Мы страшно любили свой журнальчик. Отошли куда-то на стопятидесятый план и баккара, и винт, и Дерибасовская, и бильярд, и барышни, и попойки. «Правда» нас околдовала.

Я хорошо помню ее содержание. Она проповедовала товарищество, самообразование, порицала картеж и кутеж. В последнем выпуске, вышедшем перед самыми экзаменами, требовалось, чтобы успевающие ученики не подавали прошений об освобождении от письменных испытаний, на которых помощь их так необходима товарищам. Бывали статьи, посвященные интересам гимназисток, были, кажется, и дамские сочинения. Была одна заметка о предстоявшем прохождении какой то звезды через поле земного наблюдения. Были критические заметки о книгах, имевших отношение к гимназическому вопросу. Мы написали на языке эсперанто во все страны Европы и из Германии и Швеции получили на том же языке обстоятельные и любезные ответы о тамошних гимназиях. Из Кенигсберга писал какой то доктор, из Упсалы гимназист Aolhander. Оба ответа были переведены и помещены в «Правде». Были, конечно, статьи против классицизма, против порядка задавания тем для ученических сочинений и т. п. Беллетристика состояла из рассказов, которые бывали иногда, право, недурны, из стихов, которым в редакции придавался по возможности приличный вид; кроме того, был «редакционный роман». Сначала это была история фантастических приключений трех гимназистов; в предисловии прямо говорилось, что наше намерение вовсе не излагать случившиеся случаи, а именно заманчивыми небылицами вызвать в читателях гимназистах тоску по удальству и отвращение к серой гимназической действительности. Иными словами, «Правда» уже предугадала «литературу настроения», опередила Максима Горького. Но после второго выпуска мы начали другой роман, так как прежний показался нам чересчур уж детским. Новая эпопея называлась тогда тоже «Трое», но фантастического ничего в ней не должно было быть; напротив, наш замысел был — провести трех героев через все затруднительные положения, в какие действительно может попасть гимназист, и показать на их примере, как, по нашему мнению, из таких положений надо выпутываться. Оба романа, т. е. оба начала романов, понравились.