За четыре дня до того, как скиммер подвез меня к отшельничьей жестянке на Темной стороне, я просмотрела полдюжины голобоевиков, снятых в первые годы заселения Луны. Пионерская эпоха, когда на самом деле все здешнее население состояло из дипломированных философов и инженеров, предстает в этих фильмах раздольем для убийц и социопатов, которых хлебом не корми, но дай завязать кровную вражду или затеять перестрелку на каком-нибудь крошечном форпосте, вырубленном ранними лунопроходцами в скальной толще. Якобы то было время преступников и героев, время, когда хрупкий порядок, позволивший затем Луне стать вполне сносным пристанищем для миллионов, держался только на быстрых рефлексах горстки храбрецов.

Все это полнейшая чепуха. Как и большинство историй про Уайатта Эрпа.

А правда такова: все тогдашние инженеры подвергались тщательнейшему психологическому тестированию, прежде чем получали разрешение покинуть Люстру. Преступники и психи не имели ни малейшей возможности затесаться в их ряды. Ну а те, кто прошел отбор, представляли опасность для коллег разве что как рассказчики: согласитесь, можно умереть от скуки, когда приходится день ото дня слушать байки, утратившие в бесчисленных рециркуляциях всю свою занимательность.

На самом деле за первые тридцать лет освоения Луны произошла только одна настоящая перестрелка.

Одна-единственная.

— Как вас зовут?

На сей раз голос, усиленный моим шлемофоном, прерывался треском и шипением. Помехи были не слишком серьезные, я вполне разбирала слова, однако сделала вывод, что у Белла устаревшая техника. Впрочем, просить его насчет подстройки передатчика едва ли имело смысл. Как тут не вспомнить прадедушку: он, прежде чем вступить в разговор с кем-нибудь не из родни, обязательно вынимал изо рта челюсти. И если собеседнику мало что удавалось разобрать, это была проблема собеседника. Наверное, прадед рассуждал так: можете тратить мое время, но не даром, уж я об этом позабочусь.

— Джесси Джеймс, — ответила я.

До чего же знакома была наступившая пауза! Почти каждый раз, называя свое имя незнакомцу, я получала в ответ, подобную огорошенную тишину. А в ушах Белла эхо Дикого Запада должно было прозвучать особенно громко.

— За дурака принимаете?

Я пожала плечами. Совершенно бесполезный жест — на контуре моего скафандра он не отразился никак.

— Да нет. Просто мои родители были помешаны на истории.

— Были?

— Ну, извините, оговорилась. Были и есть.

Мои родители — штатные сотрудники Гриссомского госуниверситета, кафедра лунной истории. А в порядке хобби изучали прошлое Америки.

— Значит, оба живы?

— Угу.

— Так они что же, о вас не заботятся?

— Заботятся… — Вопрос меня удивил.

— Обижают, поди?

— Нет.

— Может, на психику давят?

— Ничего подобного.

— Хорошие, стало быть, родители?

— Да.

— Любят свою дочку?

Я совсем не понимала, к чему он клонит.

— Любят.

— А у вас, Джесси, любимый человек есть?

— Ничего серьезного.

А ведь надо бы насчет этого позаботиться, подумалось мне. Иначе проблема усугубится и будет отнимать слишком много часов бодрствования.

— Но есть люди, которым на вас не наплевать?

— Есть.

— А вот вам, — повысил он голос лишь чуть-чуть, но достаточно, чтобы выразить осуждение, — похоже, наплевать на всех. И вы готовы разбить сердца родителям, выбросив собственную жизнь на помойку. Ну что за дурацкая прихоть — угробиться, приставая к старику, который вот уж тринадцать лет носу из дому не кажет? Интервью ей подавай! Ладно, черт с ним, с вашим желанием жить, как вам нравится. Давай подумаем о том, как хотят жить ваши родители. Думаете, они нынче утром встали с постели и помолились, чтобы на Темной стороне, в каких-то десяти метрах от лачуги какого-то старого анахорета, обнаружился скафандр с трупом их полоумного отпрыска?

Эге, а ведь он хитер! Такой вопрос не мог не вызвать у меня угрызений совести. Но я пообщалась — устно или письменно — со всеми пятью оставшимися в живых из тех, кому Белл приходится отцом. Это двое сыновей, пребывающих и работающих на Луне, две дочери, завербовавшиеся на Пояс Астероидов, и писатель, который прославился главным образом своими еженедельными катаниями на Центральноафриканском космическом лифте: всякий раз этот чудак радует мир подтверждением того, что горизонт по-прежнему изогнут. Все пятеро не догадываются, по каким таким соображениям старик отлучил их от себя. Каждый подтверждает: последний раз когда он общался с Беллом, тот еще заботился о своем наследии и месте в истории. Поэтому я возразила:

— А дети ваши, встав нынче поутру, о чем молятся? О том, чтобы их героического папашу запомнили как морального урода, который, не моргнув глазом, дал мне умереть?

Интересно, оказывается, молчание собеседника может сказать больше, чем самые гневные слова. Я слышала, как старик вскипел, подумав о памяти, которую хочет оставить, и о том, что неблагодарное человечество способно с легкостью над этой памятью надругаться.

Он долго молчал, очень долго, и я даже впервые за весь день почувствовала себя смертной, засомневавшись, верен ли мой расчет. Как ни крути, а за годы одиночества с душой и рассудком может случиться все что угодно. И где гарантия, что прежде с психикой был порядок? Это как же надо озлобиться, чтобы добровольно отколоться от общества и скрыться в такой глуши?

Снова затрещали помехи.

— На чувства давить? Не терплю шантажа!

— Сэр, вы ошибаетесь. Успокойтесь, это не шантаж. Просто мне надо поговорить с вами.

— Вы даже не представляете, во что лезете.

— Ну, так объясните!

Снова наступила пауза и снова неуютно затянулась. Наконец, после короткого ругательства, я услышала:

— Пойдете, куда скажу, и чтоб ни шагу в сторону!

Я встала, поморщившись от скрипа в коленях.

— Значит, все-таки есть мины?

Он ответил, издевательски хохотнув:

— Взрывчатка для того хороша, кто с точным расчетом не дружен. Поставил мину — и спи спокойно, зная, что в заданном радиусе она все разорвет в клочья. Мне такое расточительство не по нутру, поэтому игрушки у меня другие… Сейчас вы пройдете десять метров. Один неверный шаг — и в скафандре появится отверстие, кругленькое, с двадцатипятицентовик. Ежели в пределах досягаемости, то можно зажать рукой и дотерпеть до конца пути… если дырочку заметить вовремя. Вторая оплошность — одна рука занята, совсем трудно идти. И я тогда не успею вас спасти, это ж одеваться надо, да и ноги меня теперь не так быстро носят. Вы вот что: сдайте назад на несколько шагов, а потом будете четко следовать моим инструкциям. Между прочим, с трех сторон от вас мины нажимного действия…

В одной из наиболее популярных голливудских трактовок истории Уайатта Эрпа — фильме Джона Форда «Моя дорогая Клементина» — Тумстоун виден на четком фоне Долины Монументов. Узнай об этом реальные прототипы киногероев, вот бы они обалдели!

Более того, Док Холидэй, друг Уайатта Эрпа, в конце фильма умирает от полученных в перестрелке ран. На самом деле Холидэй отошел в мир иной несколько лет спустя, и пусть не слишком приятная смерть его постигла, но уж всяко не насильственная — он провел свои последние дни в больнице, выплевывая остатки туберкулезных легких.

«Моя дорогая Клементина», как и многие другие версии, содержит в себе гораздо меньше правды, нежели того, что за нее было угодно выдать свидетелям и участникам событий.

Точно так же обстоит дело и с «Безвоздушной яростью», самой знаменитой художественной интерпретацией «первой перестрелки на Луне». Отчасти своей известностью голофильм обязан тому, что полностью был снят лунной кинокомпанией. Малькольм Белл, бывший в ту пору достаточно наивным, чтобы уступить авторские права на свою историю без запрета на ее переделку, впоследствии именно этим и объяснял (а точнее, оправдывал) непрошеный статус человека-легенды. Понять его недовольство нетрудно: «Клементина» в сравнении с «Безвоздушной яростью» — документальный фильм. Мой отец смотрел «Ярость», будучи мальчишкой, уже тогда заядлым книгочеем и знатоком истории. Говорит, поперхнулся лимонадом, кашлял пять минут и дышать не мог до конца фильма, а потом еще минут десять друзья хлопали его по спине.