А как только они покинули берег, их словно накрыло густое зловонное облако. От вони закладывало нос и перехватывало дыхание. Удушающий запах исходил от всего и вся, он был везде и будто пропитал саму землю.
Сотни людей и животных толклись на этом маленьком пятачке, пили и ели, потели, истекали кровью, справляли нужду, умирали и разлагались. Осадные машины, сооруженные из деревянных блоков, обтянутых сыромятной кожей, были сожжены и обуглились вместе с телами тех, кто ими управлял. Трупы сбрасывали в канавы, засыпали сверху землей и утаптывали ее. Люди болели, и их рвало, они падали мертвыми на собственные испражнения. Их тела складывали друг на друга в неглубокие братские могилы. Зимние дожди превратили политую кровью, вытоптанную землю в жидкое месиво. Солнце пропекло это страшное тесто, обратив его в камень. В летнем зное и в испарениях обильно размножались мухи, питавшиеся без разбора как живыми, так мертвыми.
Останки попадались везде и всюду. И они были не так страшны, как живые люди. Эти походили на огородные пугала, оборванные и грязные, с вывалившимися от цинги зубами, трясущимися, исхудавшими руками, которые напоминали птичьи лапы, и лицами, испещренными красными пятнами нарывов. Было очень просто узнать тех, кто прибыл недавно. При всем убожестве они выглядели более здоровыми. Рыцари побогаче, бароны и графы находились в лучшем положении, но поскольку на каждую сотню погрязших в бедности воинов приходилось не более десятка этих счастливчиков, то в целом войско производило впечатление какого-то адского сборища нищих, или даже хуже – слуг и прихлебателей нищих.
Вновь прибывшие продолжали свой путь по лагерю, ужасаясь на каждом шагу. Шатры благородных людей, покрытые пятнами и заплатами, возвышались среди целых поселений, состоявших из крошечных лачуг, часть которых были земляными норами, покрытыми ветвями терна и обрывками парусины. Находились там и женщины. Некоторые были одеты в самые диковинные костюмы, поношенные и оборванные. Маленькие дети, голые, с раздувшимися животами, играли у костров, на которых готовилась пища. Это место было «домом» для большинства из них, и их игрушками становились ненужные обломки, подобранные на поле битвы. Стены Акры были серые и выщербленные, в некоторых местах проломлены насквозь, бреши были засыпаны грудами каменных осколков. Вдоль стены тянулся длинный ров, который осаждающие все время пытались засыпать. Они использовали для этой цели не только землю и камни, но и тела мертвых животных и людей. По ночам сарацины выползали из брешей крепостной стены, расчленяли трупы несчастных и уносили их, чтобы потом сбросить в море. С другой стороны лагеря тоже находился ров, защищавший христиан от армии Саладина, и его воины старались наполнить эти траншеи, тогда как крестоносцы прилагали все усилия, чтобы очищать их. Армия султана расположилась в предгорьях и занимала полностью всю открытую равнину. Палатки и знамена неверных были видны как на ладони, и дым их лагерных костров устремлялся в жаркие небеса, смешиваясь с дымом и копотью костров крестоносцев и очагов защитников Акры.
– Это выглядит не совсем так, как я думал, – содрогнувшись, сказал Дени.
– Война, что поделаешь, – добавил Хью.
Артур, близоруко щурясь, с жалостью смотрел на двух ребятишек, тащивших за хвост дохлую собаку. Их руки и ноги были не толще тростинки, а волосы кое-где выпали.
– Может быть, мы сумеем быстро положить этому конец, – сказал он. – Может быть, это все закончится в течение нескольких дней теперь, раз уж мы здесь.
– Не рассчитывайте на это, – посоветовал Хью. – В свое время мне довелось участвовать в нескольких осадах, но ничего подобного этой я не видел. Вот и остановка. Полагаю, мы разобьем лагерь именно тут.
Они приблизились к месту, где городская стена круто поворачивала. Приземистая, изборожденная глубокими трещинами башня выдавалась вперед, защищая угол, и на равнине был установлен ряд катапульт и баллист, обращенных в ее сторону. Довольно большое пространство было расчищено от лачуг, чтобы освободить место для людей, прибывших с английским королем. Там, поодаль от стен, было установлено знамя Ричарда. Вокруг знамени началась оживленная суета – слуги принялись ставить шатры.
Дени привязал лошадей к столбам, вбитым в землю, в то время как Гираут принялся разворачивать палатки. Остальные пришли ему на помощь. Они уже поставили первую, когда к ним, прихрамывая, подошел рыцарь и сказал:
– Неужели это Хью Хемлинкорт?
Хью оторвал взгляд от веревки, которую завязывал крепким узлом.
– Кто это? – спросил он.
В следующий миг он ринулся вперед и стиснул незнакомца в медвежьих объятиях.
– Иво! Бог ты мой, как я рад тебя видеть, – взревел он.
– Эй, поосторожнее! – завопил рыцарь. – Ты сломаешь мне ребра. Ведь я уже не тот, что прежде.
Хью отстранил его от себя и пристально осмотрел.
– Верно, ты не похож на себя, – заметил он. И повернулся к Дени и Артуру. – Это… Иво де Вимон. По крайней мере, он был им раньше. Иво, это Дени де Куртбарб и Артур из Хастинджа.
Дени попытался не глазеть на него, но Иво имел необычный вид. Его дырявая кольчуга заржавела до такой степени, что стала цвета запекшейся крови. Его кольчужные штаны выглядели не лучше, а ноги были обернуты почерневшими кусками кожи. Поверх кольчуги на нем были перетянуты поясом остатки того, что некогда было белым плащом, и на плече еще держался выцветший красный лоскут, обрывок тамплиерского креста[163]. Его голову украшал сарацинский шлем, который был ему несколько маловат и потому кокетливо сползал набекрень, а с предличника свисал привязанный ниткой свинцовый медальон с зазубренными краями и изображением св. Христофора[164]. Кожа рыцаря была цвета хорошо прокопченного окорока. Его щеки, покрытые серебристой щетиной, ввалились, и скулы резко выдавались вперед. Глаза Иво, глубоко сидящие в глазницах и окруженные сетью морщин, беспокойно бегали, сверкая белками, когда он посматривал на их вещи, палатки, на них самих.
– Я спрашиваю, у вас есть что-нибудь съестное? – выпалил он. Руки у него дрожали, и он стал нервно потирать их.
Артур покопался в одном из узлов и извлек кусок сухого сыра. Иво выхватил сыр у него из рук и принялся с жадностью пожирать его.
– Поберегите свою провизию и вообще любые вещи, какие у вас с собой есть, – сказал он с полным ртом. – В лагере полно воров, которые тотчас перережут вам глотки из-за куска хлеба, как только увидят съестное. – Он совсем невесело усмехнулся. – Припоминаю, как несколько месяцев назад, в феврале, двое моих ребят случайно нашли пенни. На него они смогли купить тринадцать бобовых зерен у какого-то крестьянина, который живет там дальше, за чертой лагеря. Ну и представьте, они вернулись назад и принялись делить между собой эти зерна, а один боб оказался гнилым. И тогда они двинулись обратно, прошли через все укрепления, прямо по краю лагеря неверных и заставили крестьянина обменять им этот боб. Мы все долго над этим смеялись. Господи, наголодались мы, скажу я вам. К тому времени, когда весной начала поступать провизия, в лагере не осталось ни одного боевого коня. Мы их съели. Одно яйцо стоит двадцать денье. Что же до хлеба… грошовая булка стоила три фунта анжуйских денег, и, черт побери, игра стоила свеч, если ты мог достать их где-нибудь.
– Трудно пришлось, а? – сказал Хью.
– Трудно? О да, нелегко. – Кусок сыра несколько успокоил Иво. Он проглотил слюну, и кадык дернулся на его тощей шее. – Чертовски хороший сыр, превосходный. А вам известно, что даже тогда, когда пришли корабли с припасами, нашлись торговцы, которые не захотели снизить цены? Пшеницу продавали по сотне безантов за мешок. Безант – это такая золотая монета, которая у них в обращении. Стоит около тридцати пяти денье, слышали? А потом цена упала до четырех. Тут был один человек, пизанец, который удерживал высокие цены, но Бог наказал его. Да, покарал его за гордыню, Он покарал. – Иво хрипло рассмеялся. – Однажды ночью дом этого приятеля загорелся, и никто пальцем не пошевелил, чтобы помочь ему потушить пожар. И его склад сгорел тоже. Но довольно странно то, что никто не нашел среди руин никаких признаков обугленной пшеницы или мешков. Забавно, правда?
