Вот наконец я дошел в своем повествовании до Рождества. Этот праздник, еще называемый в Англии Святками, был ознаменован грандиозным пиршеством, который Артур устроил для своих работников, свободных и крепостных; во дворе жгли костры и зажарили целую тушу быка, а в замке подавали всякое жареное и печеное угощение, выставили бочки с теплым элем, в котором плавали яблоки. Гости развлекались, ловя их ртом, заложив руки за спину. Многие опьянели, но никому от этого плохо не стало. Весь дом был украшен зелеными еловыми ветвями и увешан венками из белой омелы, которая, как мне объяснили, была священным растением. Лично я думаю, что представления о ее святости сохранились у саксонских земледельцев еще со времен язычества, ведь в Англии осталось много языческих обычаев. А потом появились актеры театра масок и сыграли представление о святом Георгии[135], победившем дракона, искусно исполнили танец с мечами в руках, подвязав к ногам бубенчики. И мы пели все вместе, и хорошо повеселились, и были совершенно счастливы.

К нам в гости приехал Роберт де ла Ли со своей семьей, чтобы отведать святочного эля. Он восклицал: «Да здравствует веселье», как требовал обычай. Иными словами: «Доброго здоровья», почему и сам напиток стал называться кубком веселья. И он пригласил нас всех к себе на Богоявление[136] отведать баранины. Потом он спросил меня шутливо, как я поживаю и не превратился ли в англичанина, поскольку я вместе с остальной компанией кричал «Да здравствует веселье» и другие здравицы. Я ответил, что, скорее, превратился в гриб, так как процветаю без солнца. Тогда он хлопнул меня по спине так, что я едва не растянулся на полу, и закричал, что я славный парень и мне было бы полезно есть побольше говядины. А я в ответ заметил, что мы привезем с собой немного телятины на Богоявление. Я сказал так потому, что он часто говорил о своих овцах и насколько дешевле обходится их содержание по сравнению с коровами, но не брезговал есть говядину Артура. Он не обиделся, будучи по сути добродушным человеком, посмеялся вместе со всеми и сказал, что нам не придется вволю полакомиться ни говядиной, ни бараниной, когда мы вступим на сирийскую землю, но что, возможно, мы привыкнем есть мясо сарацинов.

Потом мы заговорили о крестовом походе, и Роберт со слезами на глазах произнес длинную речь. Он поведал нам, что его прадед, который принимал участие в Первом походе под началом графа Робера Фландрского[137] и, претерпев множество лишений, достиг Иерусалима, приобрел там много добра, когда город, отвоеванный у неверных, подвергся разграблению. И тогда он решил вернуться в Англию вместе с графом Робером, захватив все свое состояние. Несмотря на злобные происки недругов, которые были ничуть не лучше обычных воров и пытались ограбить его по дороге, он все-таки добрался до дому, ибо имел крепкие кулаки и стремительно наносил могучие удары. Возвратившись обладателем большого богатства и почестей, которыми его осыпал граф, он получил права на ту самую землю, которой ныне владеет род де ла Ли.

Я спросил у него, не хочет ли и он тоже пойти с королем, но он ответил, что ему и здесь неплохо и что нога его не ступит за пределы своей страны, если только его насильно не заставят ее покинуть. До тех пор, пока он в состоянии платить щитовую подать, объявил он, ему безразлично, куда стремятся остальные: освобождать Гроб Господень или воевать с Францией. Однако, добавил он, это вовсе не значит, что он нарушает свой долг перед Богом, королем или сеньором, епископом Чичестерским. Просто кто-то должен оставаться дома и заботиться о том, чтобы земля не оскудела. Но тем, кого, подобно мне, ничто не удерживает подле домашнего очага, крестовый поход дает шанс убить одним махом двух зайцев: послужить вере и самому себе. Потому как, напомнил он, в тот первый крестовый поход отправились главным образом младшие сыновья и безземельные рыцари: Балдуин из Лотарингии, Боэмунд Тарентский и его племянник Танкред, и многие другие, и все они сделались принцами и баронами в заморских землях.

Он продолжал говорить и привел множество новых примеров, вспомнив, как известный Ги де Лузиньян превратился из бедного рыцаря, хоть и хорошего рода, в короля Иерусалима, а Рейнальд де Шатильон, обычный искатель приключений без гроша за душой, провозгласил себя господином далекой Иордании и проявил беспримерную доблесть во имя Господа. Поэтому, когда он в конце концов был взят в плен у скал Хаттина, Саладин покарал его, собственноручно отрубив ему голову. Роберт сказал, что не понимает, зачем Артуру покидать родные места и пытать счастья в дальних землях. Я же, по его словам, ничего не потеряю, а вероятнее всего, многое приобрету.

Артур сказал кротко, что он отправляется не пытать счастья, но для того, чтобы приложить все старания, дабы освободить город Иерусалим от неверных, и Мод подарила ему любящий взгляд, исполненный грусти. Но во всем остальном, продолжал Артур, Роберт, несомненно, прав, и лично он верит, что в заморских землях меня ждет награда не меньшая, чем титул барона. И по этой причине, сказал он, мое решение выступить в поход кажется ему мудрым, и еще он порадовался, что наша беседа коснулась сей темы, ибо он намеревался сделать мне подарок. Так как мы заговорили о крестовом походе, он находит момент вполне подходящим. Он встал и подошел к сундуку, стоявшему за его высоким креслом, и взял оттуда полотняную суму и еще один матерчатый сверток. Он положил эти вещи на стол, тогда как мы все с любопытством вытянули шеи, чтобы лучше видеть. Он раскрыл сверток и вынул прекрасный меч в кожаных ножнах – головка эфеса была сделана в форме сердца, а рукоять обтянута кожей и украшена серебряными шляпками гвоздей. Из сумы он извлек открытый железный шлем, немного старомодный, в виде котелка и с наносником, как на шлемах норманнских воинов. «Это вам, Дени, – сказал он, положив передо мною меч и шлем. – Вещи принадлежали моему дяде, о котором я вам рассказывал, тому самому, кто воевал за Святую Землю».

Я сидел молча, совершенно ошеломленный. Только спустя какое-то время я обрел дар речи и сказал, что не могу принять подобный подарок.

«О, вы должны, – с улыбкой настаивал Артур, – если только не хотите намеренно причинить нам боль, Мод и мне. Ибо мы готовили сюрприз в течение многих недель и просили об одолжении моих кузенов. Пожалуйста, возьмите этот подарок в знак нашей любви, и пусть он принесет вам счастье за морем».

После таких слов я поднялся с места и обнял его и едва мог говорить от радости и умиления. Дружеские чувства мои стали еще сильнее, когда я вспомнил, как Артур говорил об этом оружии и как часто смотрел на него, будучи совсем юным. Оно являлось для него символом рыцарской доблести. Откровенно говоря, я почувствовал в себе крепнущую решимость сделать все, чтобы не опозорить это оружие, но носить его с честью.

В ту же самую ночь я принес меч и шлем в домовую церковь Артура и положил их на алтарь. Я опустился на колени и долгое время провел так, погруженный в молитвы и размышления. Едва я преклонил колени, как мне почудился голос отшельника Гавриила, говоривший о том, что я должен совершить долгий путь и найти нечто ценное, и понял, что его предсказание будет преследовать меня, лишив покоя, до тех пор, пока я не увижу своими глазами Святую Землю. Что же это может быть за ценная вещь (о которой он сказал, что я сумею распознать ее, лишь едва не утратив), если не спасение моей бессмертной души? И вдруг сердце сильно забилось в моей груди, ибо я подумал: что, если мне, именно мне, суждено стать орудием спасения Гробницы Господа нашего? Мне показалось, что яркое сияние исходит от меча и шлема, и я пал ниц и поклялся, что больше никогда не допущу сомнений и постараюсь совершить подвиги, достойные подарка Артура.

Таким образом, воспрянув духом и пребывая в счастливом умиротворении, я дожидался наступления весны, когда нам предстояло пересечь Узкое море и присоединиться к королю. Однако я немного робел при воспоминании о невыносимой тошноте, испытанной мною, когда я в последний раз путешествовал на корабле по зыбким волнам. Но если на моем пути возникнут подобные препятствия, то с помощью Пречистой Девы и св. Дени я постараюсь превозмочь их. О если бы только до Иерусалима можно было добраться по суше!