Существовал лишь один способ действия. Если бы Клерк сам мог войти в мир другой мерности, быстрых законов и милосердных решений, он, наверное, смог бы воспользоваться другими средствами. Но он никогда не бывал там. Все, что он мог, это создать магическую связь земного и небесного и поставить ее под свой жесткий контроль. Он думал только в этих терминах, поэтому появление Лестер вместе с Эвелин означало для него только одно: Эвелин каким-то образом способна удерживать Лестер. Ему и в голову не приходило, что Лестер могла просто прийти сама. Он, столько болтавший о любви, не знал о ней ровным счетом ничего. Вот почему он даже не догадывался о Бетти, вынырнувшей из вод мудрого озера, лежавшего прямо посреди великого Города, как тень от собора — в центре картины Джонатана.
Таинственный и незаметный источник, бивший из самого сердца Лондона, питал его. Множество источников многих миров, Темза и все остальные реки рождались и несли свои воды в море, море разливалось все шире, по нему ходили корабли; континенты, составлявшие его берега, тихонько двигались, намекая на еще большие, скрытые континенты. Здесь царил сам принцип движения, поскольку оно первое было даровано некогда творению. И Саймон собрался обратить это движение вспять?
Перевернуть речь, которая есть то же движение, но в другой форме? Ну что же, только пусть сначала попробует зачаровать трех девушек и подчинить их своей воле.
Он услышал, как Эвелин вошла в зал и прошелестела:
— Вот она.
Он знал, что надо делать, и принялся за дело без промедления. Ему предстояло построить ловушку и установить магическую связь между собой и одной из умерших девушек, чтобы она могла утянуть за собой и другую.
Пусть попадутся обе! Гибельный анти-Тетраграмматон для этого не годился, но ему должно хватить и других заклятий, способных отклонить первичные потоки. Он выпрямился. Он устремил на Эвелин горящий взор и принялся почти неслышно гудеть. Невидимые пылинки, рассеянные в воздухе, и еще меньшие частички материи отозвались ему. Немного погодя он перестал гудеть и сплюнул. Плевок упал на пол у ног призрачной Эвелин, немедленно покрылся пленкой почти незримой пыли и начал притягивать пылинки. У самого пола постепенно конденсировалось слабое, но вполне различимое облачко.
Он глубоко вздохнул. Он втянул воздух, наклонился к облачку, которое поднималось теперь подобно крошечной пирамиде, и выдохнул воздух в ее сторону. Он простер вниз, к облачку, обе руки и снова плюнул. Когда плевок коснулся пыли, пирамида стала гуще и плотнее. Испустив тихий посвист, кучка пыли начала расти на глазах. Над ней повис в воздухе другой звук, тихий, не громче шелеста, не голос, а эхо страждущего голоса.
— Ox! Ox! Это для меня место? — Лестер, услышавшая слабый стон нарождающейся нежити, различила и голос Клерка. Он звучал не громче потока лунного света, когда его пересекает легкое облачко:
— Для тебя, для тебя.
Сама она говорить не могла или не хотела; пожалуй, сердце ее чуть встревожилось. Еще не постигшая всей стройной гармонии любви, она тем не менее всегда знала, что любовь — это только любовь. Не понимая происходящего, она прекрасно видела: в этом обмене словами есть что-то неестественное. Клерк снова протянул вниз руки, словно защищая первый, слабенький язычок пламени, и пламя тут же занялось.
Оно выпорхнуло из его ладоней. Не огонь, а имитация огня. Даже не согрев рук Клерка, пламя теперь пылало, оставаясь, правда, мертвенно-бледным. В нем не было силы, языки призрачного огня опадали вниз и обволакивали пыльную пирамидку. Они цеплялись за нее, а он подбадривал их движениями рук, заставлял впитываться, проникать вглубь. Когда движения рук и пламени обрели общий ритм, пыль начала вздыматься внезапными фонтанами и опадать, но каждый раз кучка оказывалась выше, чем прежде. Она достигала уже шести дюймов высоты и больше напоминала столбик, чем пирамиду. Она раскачивалась, как качается под ветром одинокая былинка, и дышала с тихим присвистом, словно умирающий. Может, это и было растение. Оно извивалось и покачивалось само по себе, словно искало чего-то и не могло найти, бледное пламя шевелилось теперь внутри его ствола. Над ним раздавались тяжкие вздохи Саймона, ладони продолжали прикрывать его, хотя, на взгляд Лестер, между странным образованием и этими ладонями оставалось огромное, почти бесконечное расстояние. Кажется, она обладала совершенно иным углом зрения, и вся картина представала перед ней иначе, чем перед глазами Клерка. Внезапно Клерк сплюнул в третий раз, и оно разом подросло еще на шесть дюймов. Движения бледного выкормыша приобрели уверенность. Теперь оно явно пыталось ощущать окружающее своей верхушкой — наверное, это должно было заменять ему голову. Пламя полностью вобралось в него и исчезло. Тварь все больше становилась похожей морскую губку. Она с трудом удерживала равновесие, елозила по полу, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, чтобы не упасть. Тонкое посвистывание стало прерывистым, продолжая напоминать дыхание больного с забитой носоглоткой, и вдруг прекратилось. Тут же стихли и тяжелые вздохи Клерка. Он с трудом распрямил спину. Словно подражая ему, распрямилась и вытянулась губчатая поросль на полу.
Теперь она стояла куда тверже, а следующие один-два рывка придали ей карикатурное подобие человеческого тела. Не было пока ни головы, ни ног, но что-то уже торчало по бокам, уже наметилась линия, разделяющая бедра, и две маленькие выпуклости обозначали груди.
Быстро выросли руки и тут же безвольно упали; туловище ниже центра разделилось пополам и начало беззвучно притопывать бесформенными обрубками. Верхушка принялась отчаянно тянуться вверх, словно пытаясь освободиться от собственной тяжести, но не справилась с этим и начала трястись. От этой дрожи рыхлая плоть быстро уплотнялась, сменяясь гладким бледно-желтым веществом, и скоро только кое-где на теле остались рыхлые пятна. На полу стояло грубое подобие женщины чуть ниже двух футов ростом, с едва сформированной головой. Проступающие черты лица не выражали ровным счетом ничего. Создание напоминало гуттаперчевую куклу, но оно жило, дышало и двигалось, на голове торчал выступ, видимо, долженствующий обозначать волосы. Оно подняло руки, словно хотело на них посмотреть, но глаза еще не прорезались, пришлось снова опустить их. Оно попыталось прислушаться, но хотя уши и были на месте, они не работали. Только едва слышные вздохи Саймона, по-видимому, достигали восприятия гомункула.
Лестер удивилась — живая кукла не вызывала у нее омерзения. Да, у нее отталкивающий вид, как у любой противной куклы. Ей не нравились рыхлые пятна и мертвенный оттенок искусственной кожи, но чувство было не очень сильным. Джонатан, например, ненавидел бездарные картины куда сильнее. У Лестер возникло желание исправить это неуклюжее творение как надо — кое-что подтянуть, пригладить, но пришлось бы трогать куклу, а этого ей совсем не хотелось. Однако Лестер все равно не понимала, зачем здесь кукла, и почему Эвелин смотрит на нее с таким напряжением, что даже повизгивает от удовольствия, наблюдая, как та растет. Эвелин даже подалась вперед, но ее остановил голос Клерка.
— Подожди. Она слишком холодная, — сказал он. Маленькие язычки пламени на внутренних сторонах его ладоней по-прежнему были бледными, и он принялся дышать на них, словно желая разжечь поярче. Скоро они окутали обе его кисти, словно перчатки из бледного огня, чем-то отдаленно похожего на обманный Тетраграмматон, но не столь смертоносного. Одев руки огнем, он взял манекен и начал оглаживать, ласкать, греть, шептать ему, а раз или два даже приподнял его над головой, словно отец, играющий с ребенком. Кукла повернула уже отросшую голову и глянула через плечо.
Широко открылись яркие, совершенно бессмысленные. глаза. Лестер отметила, что она выросла уже почти до трех футов, но по-прежнему ничего не весит. Клерк ласкал и обихаживал ее, держа одной рукой, словно это была пустая оболочка. Но тут он кончил свои пассы, опустил ее на пол, похлопал ладонями, сбивая с них пламя, и оно разлетелось по комнате бледными искрами.
