Но тянулись недѣли, мѣсяцы; прошелъ годъ, другой и третій. Шервуда не замѣчали. Онъ съ трудомъ, въ концѣ долгихъ усилій, добился одного:- изъ фронта, узнавъ его грамотность и хорошій почеркъ, его взяли писаремъ въ канцелярію полковаго комитета. Вѣсти изъ Смоленской губерніи приходили рѣдко, а вскорѣ и вовсе прекратились. Переписка шла черезъ экономку, которую теперь, очевидно, разсчитали. Изъ Москвы отъ родителей шли нерадостныя извѣстія: та же безпомощность, тѣ же горе и нищета. А тутъ еще строгое и требовательное начальство, вѣчное корпѣніе въ душной комнатѣ, съ перомъ, и ни проблеска лучшихъ надеждъ.
Шервудъ не вынесъ служебныхъ невзгодъ. При всей своей смѣтливости, пронырливомъ и вкрадчивомъ нравѣ, онъ потерялъ обычное спокойствіе духа, сталъ пренебрегать занятіями въ канцеляріи и наконецъ безобразно запилъ.
Небритый и нечесанный писарь, съ протертыми локтями и въ дырявыхъ, съ голыми пальцами, сапогахъ, случайно привлекъ къ себѣ вниманіе майора, начальника канцеляріи. Арестъ и всякіе штрафы не помогли. Майоръ, узнавъ о происхожденіи писаря, призвалъ его къ себѣ и сталъ усовѣщивать, стыдить.
— Да, что съ тобой? — спросилъ онъ, послѣ долгихъ распеканій, вглядываясь въ заспанное и опухшее лицо писаря: не знаешь развѣ? да я рапортомъ…. да ты у меня….
Слезы брызнули изъ глазъ Шервуда. Вытянувшись передъ начальникомъ, онъ судорожно мялъ въ рукахъ фуражку и молчалъ.
— Ты, батенька, отличныхъ способностей, — произнесъ майоръ, желая нѣсколько его ободрить: шутка-ли! знаешь ариѳметику, языки…. ну, разныя тамъ ремесла…. прежде велъ себя прилично, барышней… а теперь! откуда такая блажь?
Губы писаря дрогнули.
— Ваше высокоблагородіе! — проговорилъ онъ: вы обратили на меня милостивый взоръ….
— Ну, да, да!
— Хотите здать причину…. вотъ она….
И Шервудъ безъ утайки разсказалъ майору все свое прошлое, въ томъ числѣ и роковой смоленскій случай. Майоръ развелъ руками.
— Пять лѣтъ я бился, — заключилъ Шервудъ: извольте узнать, на смотрахъ обходили; что было, издержался, а производства все не видать…. Хотѣлъ я и руки на себя наложить, вотъ какъ передъ Богомъ! и дезертировать за границу, въ Грецію, гдѣ люди бьются за свою свободу…. Горе сломило, не стерпѣлъ….
Шервудъ говорилъ съ чувствомъ, толково и умно. Майоръ сперва было вспылилъ: «вотъ вы, головорѣзы! а? куда дернулъ! у меня, братецъ, то-же семья, дѣти….» Онъ не щадилъ доводовъ, укорялъ.
— Черезъ головы другихъ затѣялъ, вертунъ, перескочить! — горячился майоръ, пыхтя и расхаживая по комнатѣ: назначено двѣнадцать лѣтъ, ну, и терпи. Гдѣ твои такія заслуги, права? Теперь, батенька, не военное время. И родовые дворяне, вонъ, не тебѣ иностранцу чета, ждутъ, переносятъ! Я самъ, братецъ ты мой, не изъ богатыхъ, сколько тянулъ….
Мысль объ оставленной, страдающей дѣвушкѣ смягчила майора.
— Изволь, помогу, — проговорилъ онъ наконецъ, подумавъ: но прежде самъ исправься, приведи себя въ должный видъ. О рюмкѣ болѣе ни-ни….
— Явите божескую милость.
— Попытаюсь, говорю, есть аудиторскія дѣла, кое-что можетъ найду и по механикѣ…. А пока вотъ тебѣ приглашеніе, — заключилъ майоръ: приходи каждый день ко мнѣ обѣдать. Отличишься, то-ли тебя, по способностямъ, ждетъ?
Слова майора подѣйствовали. Шервудъ остепенился, сталъ исполнять казенныя и неурочныя частныя порученія, обзавелся инструментомъ, ободрился и принялъ прежній, приличный видъ. Ему дали унтеръ-офицерскіе погоны, и онъ уже запросто бывалъ у майора.
Лѣтомъ 1825 года, въ Новомиргородѣ, въ полковнику Гревсу заѣхалъ его пріятель, Александръ Львовичъ Давыдовъ. За обѣдомъ разговорились о хозяйствѣ. У полковника, въ это время сидѣлъ и майоръ. Гревсъ подмсѣивался надъ помѣщичьими доходами. Ѣли устрицы.
— Полковые командиры, cher ami, хе-хе, не знаютъ неурожаевъ, — сказалъ онъ, попивая шабли: сравни хоть бы меня — вѣдь я живу, какъ-бы владѣлъ восемнадцатью тысячами душъ.
— Хорошо тебѣ! — возразилъ Александръ Львовичъ: у насъ съ братомъ въ Каменкѣ иное…. Третье лѣто засуха, недородъ. Была отличная, доходная мельница и та теперь безъ дѣла.
— Почему?
— Мало у насъ ученыхъ механиковъ; купишь хорошую, заграничную машину, испортилась и валяется, хоть брось. Мельницу намъ наладилъ нѣмецкій мастеръ; пока онъ жилъ, не было отбоя отъ помола, на весь околотокъ работала, а умеръ, некому поправить, стоитъ.
Майоръ вспомнилъ о Шервудѣ. Онъ сказалъ о немъ полковнику.
— Какой это? — спросилъ Гревсъ: бѣлолицый такой, смѣлые, красивые глаза?
— Онъ самый…. отличный, могу сказать, знающій и способный механикъ…. у меня по аудиторской, въ канцеляріи…. Вашу коляску намедни какъ починилъ….
— Ну, да, именно! — съ удовольствіемъ произнесъ полковой командиръ: возьми его, Александръ Львовичъ; что ему тутъ мотаться…. пусть этотъ годдемъ заработаетъ у тебя. Пришлю съ нимъ и устрицъ.
Шервудъ былъ отпущенъ въ Каменку. Тамъ ему дали помѣщеніе во флигелѣ дворецкаго, мастерскую, и вскорѣ онъ занялся исправленіемъ нельницы. — «Угожу Давыдовымъ, заслужу и у полковника!» разсуждалъ онъ: «майоръ поддержитъ; скоро высочайшій смотръ. Авось вывезетъ судьба.»
--
Въ Каменкѣ смѣтливый и ловкій Шервудъ, ставъ опять на путь частныхъ отношеній и услугъ, ко всему внимательно прислушивался и все замѣчалъ. Возвращаясь съ мельницы на рабочій дворъ, гдѣ стоялъ флигель дворецкаго, онъ толковалъ съ барскими и пріѣзжими слугами: что дѣлаютъ господа и куда ѣздятъ, кто барскіе гости, богаты-ли, знатны-ли и гдѣ живутъ? Угождая господамъ, Шервудъ не забывалъ и прислуги: тому оправлялъ женщины серьги, этому лудилъ чайникъ для сбитня, паялъ колечко или починялъ сундучекъ. Пожилъ онъ такъ недѣли три. Ѣлъ опять сыто, спалъ вдоволь, въ работѣ на мельницѣ ничѣмъ не былъ стѣсненъ. Скучно бывало подъ часъ, и не предвидѣлось впереди ничего особеннаго, чѣмъ онъ могъ-бы сразу и неожиданно выбиться изъ тѣсной, обыденной колеи. Лучшее общество было недоступно. Въ барскій домъ хотя изрѣдка его пускали, но какъ рабочаго, и съ чернаго крыльца. Сажали его и въ столовой, но особо, въ углу, за перегородкой.
Былъ на исходѣ іюнь. Шервуду дали починить сѣдло старшей барышни. Онъ выпилилъ новый ленчикъ, поправилъ и щегольски, заново отдѣлалъ все сѣдло. Черноглазая, семнадцатилѣтняя красавица Адель, на глазахъ снявшаго фуражку механика, сѣла, въ соломенной шляпкѣ, съ алыми лентами, на сѣраго, съ куцымъ хвостомъ, скакуна и, въ сопровожденіи стараго берейтора, поскакала за Каменку, въ лѣсъ, на зеленѣющіе холмы. Шервудъ только вздохнулъ, вспоминая улетѣвшіе, былые годы, иную деревню, дѣса и холмы, и иную, теперь также недосягаемую красавицу. Онъ ушелъ на мельницу блѣдный, едва помнившій себя, и тамъ чуть не плакалъ: грызъ съ бѣшенства ногти и мысленно проклиналъ всѣхъ и все.
Шервуда давно уже поразило одно обстоятельство. Онъ сталъ замѣчать, что въ Каменку, гдѣ, за отсутствіемъ старшаго брата, хозяйничалъ Василій Львовичъ Давыдовъ, въ опредѣленные дни, и именно по вечерамъ, каждую субботу, съѣзжались одни и тѣ же гости, почти исключительно военные. Онъ сталъ узнавать отъ прислуги ихъ имена. Тутъ были: генеральнаго штаба поручикъ Лихаревъ, штабъ-докторъ второй арміи Яфимовичъ, подпоручикъ полтавскаго пѣхотнаго полка Бестужевъ-Рюминъ, подполковникъ, командиръ конно-артиллерійской роты Ентальцевъ, нынѣ батальонный командиръ черниговскаго полка — подполковникъ Муравьевъ-Апостолъ, отставной штабсъ-капитанъ гвардіи Поджіо и другіе. Шли толки, что ждутъ и другихъ гостей, въ томъ числѣ командира вятскаго пѣхотнаго полка, полковника Пестеля.
— «Что бы это значило?» — началъ разсуждать Шервудъ, прислушиваясь въ толкамъ семьи дворецкаго о посѣтителяхъ Каменки: «въ карты они не играютъ, не кутятъ, не пьютъ…. съ дамами видятся только за чаемъ, да ужиномъ, сидятъ въ пристройкѣ Василія Львовича, либо на верху, и на другой день разъѣзжаются…. Военные! ужъ не затѣвается-ли куда походъ? Что-то, по слухамъ, неладно въ Польшѣ и какъ-бы опять на австрійской границѣ…. Что, если и впрямь, война, походъ? Очевидно, держатъ въ тайнѣ, готовятся…. Узнать-бы и заранѣе попроситься въ дѣйствующій отрядъ.»
