— Привет, — сказал он.

— Я хочу открыть тебе страшную тайну, — сказал Бог.

При свете лампы капитан пытался разглядеть его получше. Больше всего он боялся, что пес встанет в полный рост и обрушит палатку.

Однако Бог войны вел себя весьма скромно. У него были грубые черты полулица-полуморды. Большие, толстые уши свисали по обе стороны широкой головы. Черная мочка носа, казалась атрибутом клоуна, а глубоко посаженные глаза горели неземным светом.

Он прошептал ему на ухо:

— Ей-богу, убью кашевара из сто двадцать пятого за то, что не докладывает мяса! Ей-богу, убью! Пойдешь со мной?

— Да, — с радостью кивнул капитан. — Я чувствую, что это необходимо.

Его нашли у озера — он лакал воду и выл на луну. С это дня началось долгое и тяжелое выздоровление. Капитана Ковеля перевезли в столицу, и на исходе третьего месяца весны он пришел в себя. Он чувствовал, что внешне он вроде бы здоров, а сознание повредилось. В нем поселилось что-то такое, от чего он не мог избавиться — опыт общения с Богом. Он пытался объяснить это врачам. Они вежливо выслушивали и так же вежливо улыбались. Через день к нему пришел психиатр. Не нашел никаких патологий и выписал успокоительные на броме.

Гремя саблей, капитан Ковель бодро взбежал на крыльцо и дернул за кольцо. Где-то в глубине дома раздался мелодичный звук колокольчика.

— Я хочу Марысю… — заявил, покачиваясь, Качинский — маленький бодрый майор интендантской службы.

До этого они побывали в 'Рогах', в 'Заводе' и в 'Будевильском доме'. Особенно хороша была сливовая наливка. Кажется, они перебрали, хотя капитан старался пить грушевый кальвадос, который не так бил по ногам. Зато нарушал логику мышление. А… черт с ней, махнул на все капитан.

От нетерпения майор стал лупить ножнами в дубовую дверь. Наконец они услышали знакомый голос:

— Иду… иду…

Щелкнул замок. Дверь приоткрылась и раздраженное женское лицо взглянуло на них. Впрочем, оно тут же расплылось в улыбке:

— Господин Ковель…

— И Качинский… — майор пытался всунуть голову в дверную щель, но мешала цепочка.

— Минуточку, господа! Минуточку… — мадам Жужу закрыла дверь и через секунду распахнула ее с тем, чтобы впустить обоих офицеров.

Майор тут же отправился в туалет. И пока капитан любезничал с мадам Жужу, которая вызвала девиц, сотворил на полу большую лужу, а в углу наложил кучу.

Из нумеров спустилась Марыся и незнакомая брюнетка, которая лишь отдаленно напоминала капитану Ковалю его пассию Мерседес — маленькую испанку, которая кусалась в постели.

— Мерседес отдыхает… — извиняясь, пожаловалась мадам Жужу. — У нее сегодня был трудный день.

Майор Качинский, который до этого пускал слюни, глядя на ее грудь, переключился на Марысю, преложил взять вина и отправиться в нумер.

— Двойной! — заявил он.

Опять нажремся, с тоской подумал Ковель, но перспектива выпить за счет майора, перевесила все неудобства.

— Только такого, чтобы завтра голова не болела… — предупредил он мадам Жужу.

— Обижаете, господин Ковель. Вино у нас высшего сорта, — мадам Жужу профессионально поджала губу, хотя ей и не пристало обижаться: вином деревенского разлива ее снабжал кум, а наклейки она покупала у пана Вацлава на Пражской.

В свою очередь капитан Ковель не стал возражать, хотя прошлый раз болел три дня и едва не сорвал учение роты. Бригадный генерал заметил его состояние и заставил вместе с лейтенантом Клодом Анри бегать наперевес с винтовкой. В чем провинился его заместитель — вчерашний студент, капитан так и не понял. Наверное, генералу не понравились его стальные очки. У генерала была дурная привычка выбивать из подчиненных 'гражданский дух' и 'чувство справедливости'.

Дальше все пошло, как обычно. Нумер, специально приспособленный для двух пар, был соответственно обставлен. Как поведал опьяневший майор, накануне он загнал местным крестьянам три мотоцикла и вельбот. Где сухопутный майор взял вельбот, капитан спрашивать не стал. Скорее всего, украл у танкистов, потому что в округе не стояли другие механизированные части. А вот зачем крестьянам вельбот, осталось тайной. Море плескалось отсюда в пятистах милях.

Майор Качинский тут же откупорил бутылку дешевого шампанского и, поливая углы комнаты пеной, заорал:

— Марыся! Раздевайся!

Загремела дикая музыка — это мадам Жужу, прежде чем уйти, завела патефон. Через каждые два оборота игла перескакивала на соседнюю дорожку. От этого в голове у капитана что-то заклинивало и он стал невольно припоминать свое состояние, когда лежал в госпитале.

Закуски не было никакой. Протрезвевший капитан зверски хотел есть. Он обшарил всю комнату и на подоконнике, за шторой, обнаружил черствую корку, а когда вернулся в компанию, Зизи, так звали, брюнетку, уже расстегнула бюстье и обнажила смуглую грудь с большими темными сосками.

— Иди сюда, милый… — позвала она капитана.

Дожевывая корку, капитан Ковель, споткнулся о складку ковра и пал лицом в лоно Зизи.

После первых минут страсти и копошения в постели, наступила разрядка и послеоргазменное отвращение. Капитан Ковель откинулся на подушку и посмотрел в потолок. На соседней койке Марыся издавала ненатуральные душераздирающие стоны, а майор Качинский считал:

— И раз, и два, и три, и четыре…

Его большой белый живот колыхался, как аэростат.

Как ни странно, Зизи капитану понравилась. От нее обольстительно пахло, и она не кривлялась, чего капитан терпеть не мог. К тому же она показалась ему очень естественной. Он хотел продолжить, но тут вдруг вспомнил, что бежал в атаку и что умер. Еще он вспомнил Бога войны и как лакал из озера. Впрочем, об этом ему рассказал сердобольный врач. Сам он ничего не помнил. Эти странные воспоминания так поразили его, что уд стал вялым и ленивым.

— Подожди… подожди… — сказал он, садясь и отстраняя брюнетку, которая решила профессионально поправить дело.

Заниматься любовью ему почему-то расхотелось.

— Миленький… — сказала брюнетка, — я что-то не то сделала?

В таких случаях мадам Жужу была безжалостна и могла понизить ранг брюнетки до уровня солдат, а Зизи хотела спать с офицерами, от которых пахло одеколоном и дорогими сигаретами, а не казармой, ваксой и грубым табаком.

— Это я что-то в жизни не то сделал, — растерянно произнес капитан.

Он ясно помнил, что получил смертельную рану в живот и что это было совсем недавно — в сражении при Арденах. Кроме этого он видел своих солдат умерших самой неестественной смертью, не говоря уже о лейтенанте Клоде Анри, с которым, как с живым, здоровался накануне увольнительной. Вот чего он понять не мог. Пусть психиатр доходчиво и объяснил причину его галлюцинаций вполне естественными причинами, капитан Ковель после достаточно долгих размышлений абсолютно не верил ему. Дело было в том, что все перемешалось: то, что было вчера, стало сегодня, и, наоборот, то, что было сегодня, стало двухмесячной давностью.

В этот момент майор от шампанского сошел с ума. С ним и раньше такое случалось. Известно было, что майор Качинский был тяжело контужен, упавшим на него лафетом. Последний раз капитану Ковелю пришлось скрутить майора и заплатить штраф за разбитую посуду и порубленную мебель. Правда, платил Ковель из кошелька майора Качинского. Но все равно было неприятно.

На этот раз майор Качинский выхватил из ножен палаш и вообразил, что на него напали.

— Бей бошей! — кричал майор, размахивая ржавым палашом.

Перво-наперво пострадал патефон. Издал сварливый звук, он отлетел в угол под фикус. Затем брызнуло осколками зеркало. Каким-то чудом майору Качинскому удалось зацепить люстру, и только после этого дико закричала Марыся. Прикрывая грудь, она бросилась к двери.

— Врешь! — бешено вскричал майор Качинский. — Полония превыше всего! — и, как показалось, капитану специально изо всех сил рубанул Марысю в тот момент, когда она уже почти выскользнула из нумера, а потом не долго думая и Зизи, и напоследок самого его — капитана Ковеля. Напрасно он пытался спрятаться за спинку кровати. Напрасно он кричал, что он капитан Ковель и что они в публичном доме, а не на плацу. Лишь продлил мучения: вначале майор Качинский отрубил ему пальцы на правой руке, затем в классическом выпаде насадил, как бычка на шомпол. В последний момент жизни капитану Ковелю показалось, что его убил не плешивый майор Качинский, а сам Бог войны, разумеется, в образе огромного пса, сидящего на горшке. В ответ он громогласно рассмеялся. Самое страшное заключалось в том, что во всем напрочь отсутствовала всякая логика.