Гартмут выронил газету. Сюда приедет его отец, и, очевидно, Вальмоден ему все расскажет. Встреча была в высшей степени вероятна.

«Когда ты в будущем достигнешь славы, ступай к нему и спроси, посмеет ли он презирать тебя!» – шептала когда-то Салика своему сыну, когда он не решался нарушить честное слово. Сейчас начало этой славе уже было положено; имя Роянова украсилось лаврами поэта, заслонившими прошлое. Уверенность в этом выражал взгляд, с торжеством брошенный вчера Гартмутом в ложу посланника; однако теперь, когда речь шла о том, чтобы показаться на глаза отцу, храбрец дрожал: глаза отца – единственное во всем мире, чего он боялся.

Мало-помалу он пришел к решению уехать в Родек и вернуться лишь тогда, когда узнает из газет, что «уполномоченное лицо» уже уехало обратно. Но в то же время какое-то тайное, жгуче-тоскливое чувство удерживало его здесь. Может быть, именно теперь, когда так ярко загорелась звезда его поэтической славы, настал час примирения; может быть, Фалькенрид поймет, что поэтический талант сына мог развиваться только на свободе, и простит ему глупую мальчишескую выходку, хотя при таких взглядах на жизнь она, наверно, была для отца тяжелым ударом. Но ведь Гартмут все-таки его дитя, его единственный сын, которого он со страстной нежностью сжимал в своих объятиях в тот последний вечер в Бургсдорфе. При этом воспоминании в душе Роянова проснулась тоска по отцовской любви, по родине, по своему детству, истому, невинному и счастливому, несмотря на внешнюю строгость.

Вдруг открылась дверь, и показался слуга с визитной карточкой на подносе; Роянов недовольно махнул рукой.

– Я ведь сказал вам, чтобы мне не мешали и что сегодня больше не принимаю!

– Я и отказал было этому господину, – ответил слуга, – но он просил хотя бы доложить о нем. Виллибальд фон Эшенгаген.

Гартмут приподнялся.

– Просите!.. Скорее!

Слуга вышел, и в следующую минуту появился Виллибальд, но нерешительно остановился у двери. Гартмут вскочил. Да, то были прежние знакомые черты, милое, открытое лицо, честные голубые глаза друга его юности, и, страстно вскрикнув: «Вилли! Мой добрый, милый Вилли! Это ты! Ты пришел ко мне?» – он порывисто бросился ему в объятия.

Эшенгаген, не имевший ни малейшего представления о том, как странно совпало его появление в эту минуту с нахлынувшими на Гартмута воспоминаниями, был ошеломлен таким приемом.

Он помнил, как командовал им Гартмут и демонстрировал перед ним свое умственное превосходство; он думал, что автор «Ариваны», которого так превозносили вчера, должен оказаться еще высокомернее, и вдруг встретил такую нежность.

– Так ты рад моему приходу, Гартмут? – спросил он, все еще немножко колеблясь. – А я побаивался, что тебе это будет неприятно.

– Неприятно увидеться с тобой после десяти лет разлуки? – с упреком воскликнул Гартмут.

Он усадил друга рядом с собой, начал расспрашивать его, рассказывал сам и был так искренне рад, что робость у Вилли прошла и вернулась прежняя доверчивость. Он объяснил, что всего третий день в городе и едет в Фюрстенштейн.

– Да, в самом деле, ведь ты жених! – перебил его Роянов. – Я еще в Родеке узнал, кого прочит себе в зятья фон Шонау, а также видел его дочь. От души поздравляю тебя!

Вилли принял поздравление с каким-то странным лицом и ответил вполголоса:

– Да… собственно говоря, это мама нашла мне невесту.

– Я так и думал, – засмеялся Гартмут. – Но, по крайней мере, ты по доброй воле согласился?

Вилли не ответил и продолжал усердно рассматривать ковер под ногами; вдруг он спросил:

– Гартмут, как ты это делаешь… когда пишешь стихи?

– Как я это делаю? – Гартмут с трудом подавил смех. – Это нелегко объяснить; я даже не знаю, сумею ли хорошенько растолковать тебе это.

– Да, мудреное занятие писать стихи! Я пробовал вчера вечером, когда вернулся из театра. Только никак не могу подобрать рифмы, и выходит совершенно не то, что у тебя; вообще дело как-то не клеится. Вот я и решил спросить у тебя, как ты это делаешь. Понимаешь, я не претендую на что-нибудь торжественное и романтическое, как твоя «Аривана», а так… я хочу сочинить совсем маленькое стихотворение.

– Конечно, «ей»? – прибавил Гартмут.

– Да, ей, – глубоко вздохнув, подтвердил молодой помещик, но теперь его собеседник уже расхохотался совершенно открыто.

– Вилли, надо признаться, ты примерный сын! Конечно, бывает, что люди сватаются по приказанию папаши или мамаши, но ты еще и добросовестно влюбился в невесту, дарованную тебе дражайшей родительницей, и даже сочиняешь стихи в ее честь.

– Да вовсе не в ее честь! – закричал Виллибальд с таким отчаянием, что Роянов озадаченно посмотрел на него; у него даже мелькнула мысль, что голова у его друга не совсем в порядке. Тот, вероятно, и сам почувствовал, что производит несколько странное впечатление, и начал объяснять, в чем дело, но сбивчиво и бессвязно. – Сегодня у меня была стычка с одним нахалом, который осмелился оскорбить фрейлейн Мариетту Фолькмар, певицу здешнего придворного театра, а я, понятно, этого никогда не потерплю. Я сбил его с ног и с удовольствием собью еще раз, если понадобится. То же самое я проделаю со всяким, кто слишком близко подойдет к ней.

Он вскочил с таким угрожающим видом, что Гартмут поспешно схватил его за руку и удержал на месте.

– Стой! У меня нет подобного намерения, меня ты еще можешь пощадить до поры до времени. Однако что за дела у тебя с Мариеттой Фолькмар, этой ходячей добродетелью нашей оперы? До сих пор она слыла недотрогой.

– Прошу тебя говорить об этой особе с большим уважением! Ну, одним словом, этот граф Вестербург вызвал меня на дуэль; я стреляюсь с ним и надеюсь проучить его так, чтобы он долго меня помнил.

– О, да ты делаешь большие успехи на любовном фронте! Всего два дня здесь и уже успел затеять ссору и получить вызов, стать рыцарем и защитником молодой певицы и драться за нее на дуэли! Ради бога, Вилли, что скажет на это твоя мать?

– Это вопрос чести, моя мать тут ни при чем! Но мне нужен секундант, а я здесь никого не знаю. Дядя Герберт, разумеется, не должен даже подозревать об этом, иначе он вмешается и обратится в полицию; вот я и решил пойти к тебе и спросить, не можешь ли ты мне помочь в беде?

– Так вот почему ты пришел! – сказал Роянов с горьким разочарованием. – А я было думал, что тебя привела ко мне старая дружба. Впрочем, все равно, разумеется, я к твоим услугам. Какое оружие выбрал твой противник?

– Пистолеты.

– Ну, с пистолетом ты умеешь обращаться; мы с тобой часто стреляли в цель в Бургсдорфе, и ты был тогда хорошим стрелком. Итак, завтра утром я отправлюсь к секунданту твоего противника и затем извещу тебя, только мне придется сделать это письменно – в дом господина Вальмодена я не пойду.

– Хорошо, так напиши вместо меня, – сказал Виллибальд. – Действуй по своему усмотрению, я заранее на все согласен, ведь я ровно ничего не смыслю в этом. Вот адрес секунданта, теперь я пойду, надо еще отдать кое-какие распоряжения… на всякий случай.

Он встал и, прощаясь, протянул другу руку, но тот не заметил этого и проговорил тихо и запинаясь:

– Еще одно, Вилли… Бургсдорф так близко от Берлина… верно, часто видишь… моего отца.

Этот вопрос привел Виллибальда в замешательство; в продолжение всей беседы он избегал упоминать имя Фалькенрида и не знал о предстоящем приезде полковника.

– Нет, – не сразу ответил он, – мы почти никогда не видим его.

– Но ведь он по-прежнему бывает в Бургсдорфе?

– Нет, он стал большим нелюдимом. Но я случайно видел его в Берлине, когда ездил за дядей Вальмоденом.

– Как же он выглядит? Состарился за последние годы?

– Ты с трудом узнал бы его с седыми волосами.

– Седыми? – воскликнул Гартмут. – Ему только пятьдесят два года! Или, может быть, он был болен?

– Насколько мне известно, нет. Он поседел неожиданно, за несколько месяцев… еще тогда, когда подавал в отставку.

Гартмут побледнел, его глаза с выражением испуга уставились на говорящего.