— Не хочешь?.. А?.. Со мной не хочешь якшаться?.. А?.. Я и тебе в морду дам!..

Я молчал. Покачиваясь, он всё ещё размахивал руками и в упор смотрел на меня.

— Пойдёшь, что ли?

— Нет.

— Нет?.. Ну, и чёрт с тобой!..

Он сильно покачнулся в сторону, едва удержавшись на ногах и, подойдя к двери, добавил:

— Верно, все вы прохвосты!.. Право, прохвосты!.. Поганцы!..

Он со страшной силой ударил кулаком в дверь, и она, громыхнув, широко распахнулась. Ругаясь, Иван Тимофеич прошёл к себе в комнату, залпом выпил рюмку водки, схватил со стола гитару и уселся на кровать. Теперь брань его слышалась под аккомпанемент гитары. Я притворил к себе дверь.

— Затворяйся! Затворяйся!.. Прохвост! Гадина! — ругался он.

Звуки гитары окончательно смолкли, а через минуту снова слышался печальный и тревожный мотив. Глухим голосом Иван Тимофеич пел: «Но-о-ченька!.. тё-о-м-ная!.. Скоро ль пройдёт она?..»

Вдруг аккорды гитары оборвались, и в комнате Ивана Тимофеича послышался резкий звон и треск.

— Сволочь! Прохвосты! — дико закричал он на всю квартиру, и я слышал, как он грохнулся на пол.

Я бросился в коридор. Евлампия Егоровна с рыданиями суетилась в комнате Ивана Тимофеича, озарённой одинокой лампадой. Стащив с плеч шаль, она старалась прикрыть ею лампу, валявшуюся на полу с горящим фитилём. Тут же у кровати лежал Иван Тимофеич в страшной истерике. Я бросился в кухню, схватил с плиты свечу и, запасясь водой, тотчас же вернулся обратно.

С большим трудом я поднял Ивана Тимофеича с пола, уложил на кровать и старался влить воду ему в рот. Через несколько секунд рыдания его и хохот смолкли. Грудь его высоко поднималась, глаза были полуоткрыты, на губах виднелась пена. Я расстегнул его жилет, сорочку и орошал водою его грудь, шею и лицо. Скоро дыхание его стало тихое как у спящего, и только губы ещё вздрагивали.

— Как ещё он пожару не сделал! Господи! — вздыхала Евлампия Егоровна; в её руках дрожала горящая свеча.

Я предложил ей уйти, пообещав остаться возле Ивана Тимофеича. Она глубоко вздохнула и ушла.

Комната потонула в сумраке. Я прислушивался к дыханию Ивана Тимофеича и смотрел на его исхудалое лицо. Я повёл глазами по полу, чтобы осмотреть последствия катастрофы. Бледно-красный спокойный свет лампады ровной полосой ложился на половицы. У ножки стола лежал пьедестал от лампы и осколки абажура…

У окна валялась разбитая певучая гитара…

1904