Скучный день. Небо завешено тяжёлыми серыми тучами. Моросит дождь. Холодно и сыро. Серые, неприветливые улицы; раздражённые, невесёлые люди…

У светло-коричневого пятиэтажного дома на Литейной стоят тёмные погребальные дроги, запряжённые парой лошадей в тёмных попонах. Люди в чёрных длинных балахонах и в чёрных же цилиндрах толпятся около печальной колесницы. На козлах, съёжившись от холода и непогоды, сидит хмурый возница и угрюмо посматривает на грязную и сырую мостовую. Две тёмные фигуры стоят под навесом подъезда и о чём-то беседуют. Их смеющиеся лица, громкий говор как-то странно не гармонируют с трауром их одежды. Молодой бритый факельщик, сдвинув цилиндр на затылок, рассказывает что-то своему товарищу с рыженькой бородкой, часто припадая к его уху и сообщая что-то, очевидно, пикантное, — и тот смеётся и прищёлкивает языком.

Из ворот, скрестив на животе руки, вышел старик с жёлтым морщинистым лицом, с большими седыми усами и с узенькими подслеповатыми глазками. Приподняв воротник балахона и сдвинув на лоб цилиндр, шёл он медленно, свесив голову на грудь.

— Что, Капустин, нос повесил? Верно, прозяб? — спросил старика факельщик с рыженькой бородкой.

Старик поднял лицо, пожал плечами и после паузы ответил:

— А то и нос повесил, что Сергея Николаича Истомина хоронить поедем!

— А каков таков этот Истомин?..

— А таков вот: штабс-ротмистр в отставке. Большой барин был…

— Знавал ты его?

— Ещё бы! Служил у него когда-то в лакеях… В этом самом доме мы и жили.

Старик отошёл от факельщиков, которые снова принялись смеяться, прошёлся по панели до подъезда следующего дома, повернул назад и, опустив голову, тихо прошёл мимо товарищей, весёлая беседа которых почему-то не нравилась ему. Отойдя немного от подъезда, он остановился у тумбы и задумался.

«Этакое дело! Вот тут и узнай, кого придётся хоронить», — размышлял он.

Капустин поднял голову и подошёл к соседнему подъезду. Он знал этот подъезд с тонкими чугунными колонками, поддерживавшими широкий железный навес; знал он и входную дверь, с медной дощечкой какого-то врача. За дверью была площадка с зеркальцем и столиком, а дальше шла широкая лестница с резными перилами. На втором этаже по этой лестнице, налево, жил когда-то Сергей Николаевич Истомин.

Дверь отворилась, и на подъезде появился швейцар, высокий, стройный, с белобрысыми усами и с рыжими ресницами узких красноватых глаз. Капустин в первый раз видел рыжего швейцара: раньше на этом подъезде был его приятель, старик Фёдорыч, а теперь вон какой бравый молодец. Капустин посмотрел на швейцара и спросил:

— Фёдорыча-то, верно, уж нет?

— Какого Фёдорыча?

— Тут раньше был швейцаром.

— Не знаю никакого Фёдорыча, — холодно ответил рыжий человек и пристально посмотрел на худощавое лицо Капустина, — я вступил на место Лаврентия Николаевича; теперь он у нас старшим дворником.

Швейцар сухо закончил свою речь, посвистал и закурил папиросу.

— Тоже вот и Сергей-то Николаич раньше по этой лестнице жил… в четвёртом номере, налево…

— Присяжный поверенный Лукин живут теперь там, — прервал Капустина швейцар.

— Не знаю, кто теперь живёт. Раньше-то, говорю, Сергей Николаич Истомин жил, а теперь вон где пришлось Богу душу отдать, в 37 номере, во дворе, на грязной лестнице…

Старик немного помолчал и, вздохнув, добавил:

— Время-то прошло! Всё-то, всё тут переменилось. — Вот и Фёдорыч, мотри, тоже умер, да вот и Сергей-то Николаич…

— А ты знал его? Истомина-то?

— Лакеем у него служил, тут вот, в четвёртом номере, и жили в то время…

К подъезду подкатила пара гнедых, запряжённых в карету. Сидевший в экипаже полковник опустил раму и, высунув усатое лицо, громко спросил:

— А-а… послушай, швейцар… Квартира Истомина тут?

Полковник оттопырил указательный палец руки, затянутой в белую перчатку, и указал на подъезд.

— Никак нет, ваше-ство… во дворе, подъезд направо, на четвёртом этаже, — отвечал швейцар, обнажив голову.

Полковник вышел из кареты и, следуя за швейцаром, скрылся во дворе. Рассматривая черты лица полковника, Капустин припоминал, кто бы это мог быть? И после некоторого усилия узнал в нём знакомого своего бывшего барина, полковника Рено. «А когда-то так же как Сергей Николаич штабс-ротмистром был! А? Вот оно, времечко-то!» — снова сам с собою рассуждал Капустин.

Швейцар, проводив полковника до квартиры Истомина, возвратился и прошёл под крышу подъезда, где теперь беседовал Капустин с товарищами.

— А хороший, верно, барин-то — четвертак дал! — с усмешкой поведал швейцар.

— Ещё бы! Знаем мы его, полковник Рено… товарищ Сергея Николаевича, — вставил Капустин.

— А, верно, барин — как стать, был этот Истомин-то? — спрашивал швейцар, внимательно рассматривая Капустина.

— Второй-то этаж весь занимал, на две квартиры жил: в одной он, а в другой-то жила одна полька, Бронислава Викентьевна, певица она, — рассказывал старик.

— А-а, вот ты и смотри! Теперь-то вон где живёт: на четвёртом, во дворе! — удивлялся швейцар.

— Теперь, брат, мы его на новое жительство повезём! — вставил рыжебородый факельщик и усмехнулся.

Шутки его, однако, никто из беседовавших не поддержал.

— Как же это так вышло-то? — любопытствовал швейцар.

— Что?

— Да что он раньше-то так жил, а теперь у Надежды Ивановны… Портниха она.

И швейцар рассказал слушателям, что Истомин жил у портнихи Надежды Ивановны, намекая на интимные отношения жильца и квартирной хозяйки. Говорил он также и о том, что Сергей Николаевич эксплуатировал бедную труженицу, когда запивал, а последний год, лишившись места, окончательно уже жил на её счёт.

— Уж и не знаю, как! Лет десять или больше ничего не слыхал я о барине Сергее Николаиче. Как только тогда меня рассчитали, так и уехали в провинцию… Когда богат-то был, так у всех на виду, а вот обеднел, отощал — и с глаз долой…

К дому подъехал рысак. Рыжебородый кучер осадил лошадь, и когда она разом остановилась как вкопанная, с пролётки соскочил седой господин, с приподнятым воротником пальто и в цилиндре с трауром. Сидевшая с ним рядом дама ниже опустила над собою зонтик и что-то проговорила, обращаясь к спутнику, который в это время расспрашивал подскочившего швейцара о квартире Истомина. Швейцар предупредительно провёл вновь прибывших во двор.

— А это, верно, всё к покойнику? — спросил кто-то из факельщиков.

— К нему.

— Вот ты и смотри — на каких рысаках, а он на четвёртом этаже! — слышалось замечание.

— Пойти посмотреть, — вставил коротко и рыжебородый факельщик, направляясь вслед за швейцаром и прибывшей парочкой.

Когда потом факельщики, швейцар и Капустин сгруппировались под навесом подъезда, между ними завязалась довольно оживлённая беседа. Больше других любопытствовал швейцар, который до сего дня не предполагал, что в N 37 по задней лестнице жил такой важный прежде барин. Он знал этого жильца, высокого, стройного господина, всегда прилично одетого, но не особенно заметного среди других жильцов дома. Помнил он и его длинные седоватые усы, тёмные глаза, густые брови и большой нос, помнил и постоянную привычку его держать во рту длинный янтарный мундштук со вставленной в него толстой папиросой. Знал он также, что жилец этот живёт со своей квартирной хозяйкой, портнихой Надеждой Ивановной Суховой как муж с женою. Факт этот, впрочем, не был тайной почти ни от кого из жильцов большого дома.

— Так вот оно что! — прервал молчание швейцар. — У господина-то этого ты раньше в лакеях был? Холост он был тогда, или как?

— Жена-то у него умерла… давно, от чахотки скончалась.

— У Надежды Ивановны он лет пять живёт. Служил он где-то. Ну, да только и выпить не дурак был. Бывало, получит жалованье, и Надежде Ивановне за комнату заплатит, а дальше-то… так… она и кормила… В трезвом-то виде хороший был барин, а вот как загуляет — то и беда: ту же Надежду Ивановну тиранит. Она всячески за ним ухаживает, а он её же терзает. Полюбился, верно, ей очень!